Евгений Анисимов - Пленницы судьбы

Летом 1825 года Аракчеев говорил генералу Маевскому: «Я убедился, что Бог любит меня... Мое Грузино и этот сад каждый миг приносит мне радость». Как жестоко он ошибался! 10 сентября Аракчеев, узнав из письма о болезни Настасьи (так управляющий готовил барина к несчастью), заподозрил неладное и полетел в Грузино. Не доезжая имения, встретил он на мосту строительного отряда капитана Кафку, домашнего человека в доме, но который не знал о принятой управляющим предосторожности. Граф, остановил коляску и спросил Кафку: «Что Настасья Федоровна?» — «Нет никакой помощи, ваше сиятельство; голова осталась на одной только кожице». Услышав это, граф понял, в чем дело, и заревел диким голосом. В Грузино он явился совершенно неузнаваемым... «Вид плачущего Аракчеева, — писал очевидец, — представлял зрелище до того поразительное, что... стало жутко, стало даже жалко его».

Мысль об убийстве Минкиной созрела в людской Грузина давно — тиранство фаворитки стало превосходить все возможные пределы. Как-то одна из горничных рассказала подругам, что видела, как в спальню к Настасье прилетел... змей. На девушку донесли, и разъяренная Минкина хотела вырвать у сплетницы язык. Но не успела — ее брат, поваренок, зарезал госпожу. Он, в отсутствие Аракчеева, напал на спящую Минкину и стал бить ее ножом. Она отчаянно сопротивлялась, но убийца был упорен и вскоре превратил тело Настасьи в кровавое месиво и отрезал у нее голову.

Когда Аракчеев добрался до Грузина, всем показалось, что он обезумел. Он ревел как раненый зверь, часами валялся на залитом кровью полу, стонал и рыдал. Затем граф самолично взялся расследовать убийство. Правда, при этом он боялся, как бы и его не зарезали, и, будучи трусоват, старался спать в окружении множества людей. И в обычное время он менял места ночевок даже в своем доме и, боясь отравы, приказывал готовить на особой, закрытой для всех кухне. А тут такие события... Когда же хоронили Минкину в усадебном соборе, он рвался прыгнуть в склеп и остаться там навсегда.

Повар и сестра его были засечены до смерти. После зверских допросов десятки дворовых-заговорщиков ждал скорый и неправедный суд: их также секли на площади. Целые реки крови были пролиты в память погибшей. Все это походило на страшное языческое жертвоприношение. Сам Аракчеев носил на груди платок, пропитанной кровью Минкиной. Позже, уже после всех этих зверских беззаконных казней в Грузине, новгородский губернатор, допустивший многочисленные нарушения закона в угоду мстительному Аракчееву, был разжалован и сослан в Сибирь.

Как раз незадолго перед этими событиями, в июне 1825 года, к Аракчееву явился доносчик на будущих декабристов Шервуд, который доложил о зреющем заговоре графу, но впечатления на Аракчеева, кажется, не произвел. Временщик послал Шервуда дальше, на юг, для уточнения заговора там, но в это время зарезали Минкину, и Аракчеев забросил все дела. Сам Шервуд считал, что именно из-за этой проволочки со стороны Аракчеева не удалось предотвратить бунт на Сенатской площади: «Не знаю чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев... пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства для пьяной, толстой, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины: есть над чем задуматься». Видно, Шервуду было недоступно чувство любви, и, кроме того, упреки в адрес Аракчеева несправедливы — император Александр был им извещен о тайных обществах, но сам ничего не предпринимал.

А вскоре рухнул и второй столп благополучия временщика — в сентябре 1825 года в Таганроге скончался император Александр I. Новый император Николай I от услуг Аракчеева отказался. Он его недолюбливал и, возможно, презирал за малодушие и трусость. В решающий для династии день 14 декабря 1825 года все военные из дворца ушли на Сенатскую площадь, где в эти часы решалась судьба России и династии, а в Зимнем остались только «князь Лобанов-Ростовский по старости... и граф Аракчеев по трусости... на него жаль было смотреть», — писал современник. Дело не только в трусоватости временщика. В страшный день 14 декабря он, вероятно, осознавал и свою вину за происшедшее. Потом, видя к себе немилость нового царя, Аракчеев отправился за границу и был уволен в отставку , бессрочно. Когда он решил вернуться в Петербург, ему передали мнение государя о том, что «кратковременное пользование водами не могло совершенно излечить его, а если же граф полагает окончить курс своего лечения в России, то советует ему воспользоваться деревенским воздухом и, не приезжая в столицу, остаться в Грузине». Так улетели от Аракчеева и власть, и влияние...

Вообще он любил за всю свою жизнь только трех людей — императора Александра, Минкину и Шумского. Согласимся, что для многих людей и это много! Но, потеряв государя и своего «друга», он в конце концов потерял и Шумского, который, несмотря на все благодеяния папаши, его ненавидел. Еще во времена могущества Аракчеева баловень Миша сбился с пути истинного: вел себя неподобающим образом, буйствовал и пьянствовал. Да и странно было бы, если бы такие люди, как Аракчеев и Минкина, сумели воспитать сколько-нибудь приличного человека.

Шумский был назначен флигель-адъютантом, но «поведением своим, — писал Н. И. Шениг, — срамил это высокое звание, являясь часто пьяным, и раз даже свалился на разводе с лошади. Это жестоко огорчило графа, который любил его без ума». Пьянство Шумского дошло до того, что однажды, когда он был в карауле на дворцовой гауптвахте, Аракчеев заехал посмотреть, все ли в порядке, и, застав его совершенно пьяным и раздетым, тут же увез с собой как внезапно заболевшего. Много проказ сходило с рук Шуйскому, но погубила его следующая безобразная проделка: он явился пьяный в театр с арбузом, рукою вырывал мякоть и ел, а опорожнив арбуз, надел его на плешивую голову сидевшего впереди купца со словами: «Старичок! Вот тебе паричок». Шумского арестовали. Дошло до государя, и тот сослал Шумского на Кавказ в гарнизонный полк, а потом приемыша Аракчеева в 1830 году уволили в чине поручика, «за болезнию».

Шумский так позорил имя Аракчеева, что в какой-то момент тот с болью вырвал эту свою любовь из сердца и забыл о нем, даже не упомянул в завещании. Нищий и опустившийся, сын Аракчеева несколько лет в жил в новгородском Юрьевом монастыре, а потом был в Соловецком монастыре до 1851 года, откуда попал в Архангельск, там и умер в больнице приказа общественного призрения.

«По возвращении в Россию, — писал знавший Аракчеева А. Ф. Львов, — граф Аракчеев жил безвыездно в Грузине. Сколько прежде всякий поступок, всякое слово его занимало всех, столько тут никто не помышлял о его существовании. Могущество его исчезло совершенно... Нельзя не обратить внимания на ужасный конец этого могущественного человека. Даже доктор и архитектор Минут, прожившие с ним несколько десятков лег, его оставили и из Грузина выехали; и граф Аракчеев остался один, совершенно один, потеряв все и всех. Он с горем и подавленным самолюбием доживал в Грузине последние дни жизни...» Одинокий и угрюмый, он бродил по имению. Каждое утро он приходил с букетом цветов в собор к могиле Минкиной. На вызолоченной доске ее захоронения было написано: «Здесь погребен двадцатипятилетний мой друг, Настасья Федоровна, убиенная своими людьми в сентябре 1825 года». Спустя тринадцать лет после гибели Минкиной, забытый всеми, Аракчеев умер и был похоронен рядом со своей возлюбленной. Сейчас от роскошного имения Аракчеева абсолютно ничего не осталось. Нет ни величественного собора, ни дома, ни сада, ни пристани. Только на берегу Волхова, несущего свои воды в Ладогу, видны небольшие холмы да шумит на ветру всесильная трава — вечный символ забвения — ведь она побеждает все и всех. Может быть, это и справедливо. В. М. Глинка писал: «Грузинские красоты невозможно было оторвать от памяти их хозяина, диктовавшего зодчим и скульпторам свою волю, свои вкусы, свои чувства. Над Грузином даже в самые солнечные дни всегда сумрачным облаком лежала та ненависть, которой десять лет окружали это место все лучшие русские люди 30-х годов XIX века. “Гнездо проклятого змея” — писали тогда о Грузине. Тысячи людей думали о нем с ненавистью и презрением, как о логове ненавистного всем временщика, желали ему провалиться сквозь землю. Так уж, если чему-то было суждено погибнуть в огне войны, то именно этой усадьбе...»