Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Вам преданный К. Костенский.

19 октября 1830 г.».

Болезнь, помешавшая встрече, оказалась смертельной. И, может быть, 19 октября 1831 года вспомнили об известной страсти Старика — рисовании. Сто лет спустя известный искусствовед А. М. Эфрос, изучив изображение гусара и другие ученические рисунки Костенского, заметит: «Лист с гусаром наводит на мысль, что рисование было какой-то уединённой его привязанностью, мрачной страстью… Лицей был для него, Старика, ни к чему. Он нуждался в иной школе. Лицейский недоросль мог бы успевать на скамье Академии художеств… Его „Гусар“ говорит столько же о том, чем он мог бы стать, сколько и о том, чем он не стал».

4. Пётр Саврасов. Жестокая петербургская чахотка неожиданно одолела крепкого, исправного, добродушного полковника. «Рыжий», «Рыжак», «Рыжий долгоносый полковник» — эти шутки в письмах Яковлева и Энгельгардта со временем делались всё печальнее: незадолго до лицейской встречи приходит весть о его кончине в Гамбурге…

5. Семён Есаков. Эта смерть всё в том же, 1831 году была неожиданной: один из лучших учеников Лицея, блестящий артиллерийский полковник, он был направлен на подавление польского восстания. Военное счастье приходило то к одной, то к другой стороне. И тут вдруг стало известно, что Есаков застрелился.

«Ужасное происшествие с несчастным Есаковым меня очень поразило,— писал Энгельгардт Вольховскому.— Я не мог по сие время узнать подробности; иные говорят, что он в каком-то деле потерял 4 пушки,— это, конечно, плохо, но чем за то наложить на себя руку убийцы, лучше бы отчаянно броситься на неприятеля и умереть честною смертию. Другие толки идут, будто бы начальник его сделал ему упрёки, которые ему показались несносными».

Остались вдова и трое детей (один из сыновей, Евгений Семёнович, через четырнадцать лет получит золотую медаль Лицея, а ещё через пять лет попадёт в крепость по делу петрашевцев).

6. И ещё одна, недавняя, самая страшная для Пушкина утрата — Дельвиг. Редактор «Литературной газеты», начатой по мысли Пушкина, создатель знаменитого альманаха «Северные цветы», он стойко вёл нелёгкую, неравную борьбу с властью и враждебной булгаринской печатью. По воспоминаниям двоюродного брата поэта, на его здоровье губительно подействовал вызов к Бенкендорфу. Шеф жандармов кричал, угрожал Дельвигу, обращался к нему на «ты», обещал отправить его, Пушкина и Вяземского, «если не теперь, то вскоре», в Сибирь. Дельвиг не испугался, добился даже извинений Бенкендорфа, но впал в апатию; литературная борьба, стихи, публицистика — всё это вдруг показалось ненужным, безнадёжным. Именно в таком состоянии некогда, вероятно, убил себя Радищев…

Семейные неурядицы, слабое здоровье — все эти неудачи можно перенести, если дух твёрд, ясен и цель несомненна. Но в момент отчаяния Дельвигу, в сущности, не к кому было обратиться. Пушкин — в Москве… 21 января 1831 года Александр Сергеевич отзывается Плетнёву:

«Вечером получил твоё письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная… Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Баратынский, вот и всё.

Вчера провёл я день с Нащокиным, который сильно поражён его смертию ,— говорили о нём, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столь же странен, как и страшен. Нечего делать! согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так».

Снова и снова Пушкин вспоминает о Дельвиге:

«Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. Мы все поможем ему нашими воспоминаниями. Не правда ли? Я знал его в Лицее — был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому ещё не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского — с ним толковал обо всём, что душу волнует, что сердце томит.Я хорошо знаю, одним словом, его первую молодость; но ты <���Плетнёв> и Баратынский знаете лучше его раннюю зрелость. Вы были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроём жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами…»

Замысел осуществить не удалось, но в бумагах Пушкина осталось начало его замечательных воспоминаний о друге.

«Праздновали двадцатипятилетие Лицея (на Екатерининском канале, в бывшем Библейском доме, возле Михайловского дворца, на квартире Яковлева): П. Юдин, П. Мясоедов, П. Гревениц, М. Яковлев, Мартынов, Модест Корф, А. Пушкин, Алексей Илличевский, С. Комовский, Ф. Стевен, К. Данзас».

Одиннадцать человек из двадцати трёх живущих — немало!

Три года спустя один из них, сделавший наилучшую карьеру,— тайный советник в министерской должности Модест (Модинька) Корф составит список всех одноклассников, снабдив собственными характеристиками.

Если внимательно вчитаться в текст этой записи, то можно убедиться, что Корф фактически делит своих однокашников на три категории: первая — сделавшие карьеру, то есть те, кто к сорока годам «оправдал надежды воспитателей», достиг генеральского чина или близок к нему. К их числу относится одиннадцать человек — чуть больше трети первого выпуска, причём карьера двух-трёх из них (Комовский, Яковлев, Матюшкин) для Корфа ещё «под вопросом». Больше других преуспел к 1839 году по служебной лестнице сам Корф; не столь удачливы, но вполне благополучны (по мнению автора записи) Стевен, Бакунин, Гревениц, Маслов, Корнилов, Ломоносов и Юдин.

Вторая категория — люди, по определению Корфа, погибшие. Пушкин будет седьмым («И мнится, очередь за мной…»), за ним ушли ещё двое, Илличевский, Тырков. Девять ушедших, а на самом деле десять, так как Сильвестр Броглио (чья судьба была одноклассникам неизвестна) сложил голову, сражаясь за свободу Греции…