Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

«Данзаса я ещё не видела»,— пишет сестра Екатерина в конце 1829 года.

25 августа 1829 года Михаил Пущин, младший брат декабриста и тоже декабрист (сосланный на Кавказ), посылает из Кисловодска в Читу нечто вроде краткого отчёта о пушкинском пребывании на Кавказе, по пути в Арзрум и обратно:

«Лицейский твой товарищ Пушкин, который с пикою в руках следил турок перед Арзрумом, по взятии оного возвратился оттуда и приехал ко мне на воды, и по две ванны принимаем в день — разумеется, часто о тебе вспоминаем — он любит тебя по-старому и надеется, что и ты сохраняешь к нему то же чувство».

В том же письме М. И. Пущин жаловался, что давно не знает ничего «о своих и о тебе — письма мои все гуляют в Арзруме — не знаю, скоро ль буду оные опять регулярно получать — Вольховский, с которым жил в нынешнем походе, занемог в Арзуме и возвратился лечиться в Тифлис — сегодня я получил от него письмо — он также интересуется о тебе».

Братья Пущины разбросаны по миру, каторжному и ссыльному, не скоро увидят отчий дом, однако возвращение Пушкина с театра военных действий в столицу позволяет передать особенный, «живой привет»…

«Пушкин приехал,— радуется поздней осенью 1829 года сестра декабристов Анна Пущина,— и я надеюсь, что он придёт повидаться с нами и рассказать о Михаиле, вместе с которым он провёл некоторое время на водах! Я попрошу у него его сочинения для тебя или для твоих…»

Впрочем, благочестивая сестра декабриста тут же поясняет: «Мне было совестно — самой купить и послать сочинения Пушкина, мне кажется, что вы не можете такими пустяками заниматься, зато есть книга, которую я пошлю тебе при первом же случае» (речь идёт о «душеспасительном чтении», которое, впрочем, не вызывало особого любопытства у всегда твёрдого духом, весёлого, ироничного Ивана Пущина).

Через две недели, 24 ноября 1829 года, сестра извещала брата:

«Пушкин пришёл однажды утром, когда меня не было; поскольку на него очень большой спрос, вряд ли он в ближайшее время повторит свой визит, что меня очень огорчает. Я имею столько вопросов к нему о Михаиле. Он сказал, что (двадцатидевятилетний) Михаил настолько постарел, что ему дают 40 лет. Бедняга!..»

Поэт хоть и не встретился с одной из сестёр Пущина, но всё же поговорил с другими родственниками и, как видно, исполнил просьбу об отправке за Байкал нужных узникам книг.

Таким образом, в начале 1830 года в Читу пришёл ещё один пушкинский привет. Отношения поэта с родственниками Пущина явно не отличаются особенной близостью; кроме приведённых строк, больше в семейных письмах о нём нет упоминаний.

Зато Пушкин является Пущину и его товарищам своими, особенными путями: прежде всего потаёнными стихами «Мой первый друг…», «Бог помочь вам», «Во глубине сибирских руд»; затем в свежих изданиях книг и журналов, в новых своих сочинениях; наконец, голос Пушкина звучит среди разнообразных проявлений любви и дружества, постоянно идущих из родных мест в Восточную Сибирь.

Теперь, в 1830-х годах, уж ни одной годовщины не проходит без дружеского сборища — с годами «чаще празднует Лицей».

19 октября 1831 года Пушкин искал дом, где собрались товарищи, но заблудился и не нашёл… За несколько дней до того он вернулся из милого сердцу Царского Села, где с молодой женой провёл целое лето — среди расползающейся вокруг холеры, среди закипающих народных бунтов, приносящегося с запада грома: польского, французского и иных мятежей.

Никогда по выходе из Лицея Пушкин не жил так долго в «отечестве — Царском Селе».

Легко вообразить, какие предания и легенды рассказывались среди юных лицеистов 1831 года о знаменитом первом, пушкинском курсе, о выпускниках 1817-го, среди которых одни служат в дальних посольствах и миссиях, другие содержатся в «мрачных пропастях земли», третьи живут где-то рядом. Но разве их увидишь?

И вот вечером 27 июля 1831 года в лицейском саду появляется Пушкин, и — оробели ученики VI курса (то есть шестого по счёту выпуска со времени основания Лицея); один из них, Яков Грот, будущий известный академик, историк литературы и пушкинист, рискнул подобрать и спрятать лоскуток, оторвавшийся от пушкинской одежды; подойти же и заговорить решился только восемнадцатилетний Павел Миллер. Эту сцену он запомнит на всю жизнь:

«За несколько шагов сняв фуражку, я сказал взволнованным голосом: „Извините, что я вас останавливаю, Александр Сергеевич, но я внук вам по Лицею и желаю вам представиться“.— „Очень рад,— отвечал он, улыбнувшись и взяв меня за руку,— очень рад“.

Непритворное радушие видно было в его улыбке и глазах. Я сказал ему свою фамилию и курс. „Так я вам не дед, даже не прадед, а я вам пращур…“

Многие расставленные по саду часовые ему вытягивались, и если он замечал их, то кивал им головою. Когда я спросил — отчего они ему вытягиваются? — он отвечал: „Право, не знаю. Разве потому, что я с палкой“».

Это писано к лицейскому дню 1831 года.

Шесть умерших друзей…

1. Николай Ржевский, Кис.

2. «Кудрявый наш певец» — Корсаков.

Примерно в это время сестра Кюхельбекера поклонится в Италии тому маленькому памятнику, о котором уже говорилось, сорвёт на могиле померанцевый листок и отправит Кюхле в Забайкалье. «Листок этот,— свидетельствуют современники,— Кюхельбекер хранил как реликвию, как святыню, вместе с портретом матери, с единственною дошедшею до него рукописью отца, с последним письмом и застёжкою от манишки Пушкина и с письмом Жуковского».

3. Константин Костенский, Старик; скромный чиновник при фабрике ассигнаций, он редко появляется у друзей, так что Яковлев однажды предположил, будто «он ходит со шляпой-невидимкой», а в другой раз писал (по поводу смерти отца Костенского): «С тех пор, как старик старика похоронил, никто старика уж не встречал». Год назад, перед 19 октября, его звали на общий праздник, а он отвечал Вольховскому трогательным письмом:

«Любезнейший Владимир Дмитриевич, потрудитесь благодарить гг. моих товарищей за сделанное мне приглашение: оно для меня лестно, тем более что этим самым показывает, что любовь товарищей первого выпуска пылает всё так же и в 1830 году, как и в 1811-м. Но мне, к крайнему сожалению, нельзя ничего ни есть, ни пить. Поверь мне, любезнейший Владимир Дмитриевич, что это истинная правда. Повеселитесь, господа, и без меня, а за здоровье больного хоть одну рюмку.