Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Сохранились только стихи — как видно, не в худшую минуту писанные, которые Дельвиг оставил в толстом альбоме Осиповых-Вульф (рядом с весёлыми, нежными, пламенными строчками Пушкина, Языкова и других почитателей тригорского дома):

Приезжавшие друзья доставляют приветы от других друзей и обещания, к сожалению, не осуществившиеся, посетить изгнанника. Малиновский прислал живой привет с Пущиным, и в черновике «19 октября» находим:

Хотят приехать, но не успеют декабристы Рылеев, Бестужев и всё более сближавшийся с ними Кюхельбекер…

С Кюхлей Пушкин не виделся уже более шести лет — обоих мотало по миру: Вильгельм даже превзошёл товарища в причудливостях судьбы: Париж, Неаполь, Кавказ, карбонарии, дуэли, служба у знаменитого Ермолова, полицейский надзор, блестящие оригинальные статьи в журналах, стихи,— странные, длинные, но с немалыми поэтическими достоинствами…

С того лицейского праздника, 19 октября 1825 года, Вильгельм рано уйдёт, как всегда куда-то торопится…

Так и не соберётся в Михайловское. Но ему и Пушкину всё-таки ещё суждено свидеться…

Предсказание сбудется и не сбудется… Всего год, но за этот год ударит 14 декабря, и на Сенатской площади, в строю восставших находятся два лицеиста — Иван Пущин и Вильгельм Кюхельбекер. Позже будут заподозрены, но в конце концов оставлены на свободе Вольховский, Дельвиг, Бакунин, Корнилов. Сюда же прибавим и Броглио, который на подозрении сразу у нескольких европейских правительств — за связи с карбонариями, греческими революционерами…

Кюхельбекер пытается бежать. Несколько дней его разыскивают повсюду, объявляют в газетах; многие думают, что он погиб, может быть, исчез под разбитым картечью невским льдом? И Пушкин, думая, что Вильгельма уж нет на свете, один за другим рисует его профили на полях своих рукописей,— наверное, чтобы не забыть милых черт. Но вскоре узнает, что Кюхля схвачен в Варшаве и затем доставлен в Петропавловскую крепость.

К Пущину же, дожидавшемуся неминуемого ареста, явился на другой день после восстания Горчаков. Князь, франт, карьерист, но чести не уронит, «душу свободную» не разменяет…

«Горчаков привёз декабристу заграничный паспорт и умолял его ехать немедленно за границу, обещаясь доставить на иностранный корабль, готовый к отплытию. Пущин не согласился уехать: он считал постыдным избавиться бегством от той участи, которая ожидает других членов общества: действуя с ними вместе, он хотел разделить и их судьбу» (записано за Иваном Пущиным).

Горчаков достоин высшей лицейской дружбы! Если бы во время его посещения на квартиру Пущина туда явились жандармы, дипломату пришлось бы плохо: арест, возможно, отставка, высылка из столиц. Но в состав горчаковского честолюбия, как видно, входит самоуважение: если не за что себя уважать, то незачем и карьеру делать — а коли так, то нужно встретиться с Пущиным и предложить ему заграничный паспорт.

Есть основания думать, что и Энгельгардт встретился в тот день с Большим Жанно и забрал на хранение портфель с лицейскими рукописями… Пущин получит их после ссылки, 31 год спустя.

Пушкина же в сентябре 1826 года вдруг выпускают из ссылки, он возвращается в Москву, снова едет, уже вольный, в своё Михайловское близ Пскова, терпит дорожное крушение (опрокинут ямщиками), улыбается, лежит в гостиничном номере, вспоминает:

Черновые строки стихотворения, обращённого к Пущину,— «Мой первый друг, мой друг бесценный». Стихотворение было закончено в псковской гостинице, ровно через год (без одного дня) после восстания: 13 декабря 1826 года.

Прекрасные строки о «наших» и «друзьях», может быть, оттого исчезли в окончательном тексте послания, что в стихах, называющих государственного преступника первого разряда «мой первый друг, мой друг бесценный», не следует называть ещё чьи-либо имена…

В тот день Пущин был недалеко, всего триста с небольшим вёрст — в Шлиссельбургской крепости, откуда только следующей осенью его повезут на восток, за семь тысяч вёрст.

«В самый день моего приезда в Читу,— вспомнит он,— призывает меня к частоколу Александра Григорьевна Муравьёва (жена Никиты Муравьёва) и отдаёт листок бумаги, на котором неизвестною рукою написано было:

Пущин: «Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнаньи. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминаниями друга; но она поняла моё чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах: а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось». 19 октября 1826 года — на первой лицейской сходке после восстания на Сенатской площади, после страшных приговоров, Пушкина ещё не было. Стихи свои прочёл Илличевский — они почти не касались того, что мучило, занимало всех!