Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Когда-нибудь надобно тебе прислать послание к нам всем:

На это послание есть ответ Одоевского нашего, который тоже давно не существует — умер на Кавказе. Может быть, всё это тебе известно».

Нет Броглио, нет Тыркова, нет Кюхли, погиб Пушкин… Но ещё держится старый Лицей, и почти в каждом пущинском письме — «жив Чурилка!».

«Как быть. Грустно переживать друзей, но часовой не должен сходить со своего поста, пока нет смены».

Меж тем гром событий — всё сильнее, он доносится и в самые глухие уголки… Крымская война, Севастополь; повсеместно разговор о бездарности, неспособности того царя, тех правителей, которые тридцать лет мстят горстке умнейших, лучших людей. Последние декабристы переживают горечь военного поражения, но ждут перемен…

И вот умирает Николай I.

Подул свежий ветер… Для лицейских героев нашего повествования всё это имеет важные последствия: Пушкина выпускают в свет — первое научное издание, выполненное Павлом Анненковым, куда вошли многие сочинения и библиографические сведения, прежде совершенно запретные.

Пущина и его друзей собираются выпустить из Сибири.

Горчакова сразу же извлекают из небытия. Дипломатия его шефа Нессельроде потерпела полный крах, Крымская война проиграна, Россия изолирована, срочно нужны настоящие, а не лакированные дипломаты, способные делать дело. Пятидесятисемилетнего Горчакова неожиданно делают послом в Вене, где он блестяще нейтрализует Австрию у финиша Крымской войны; затем новый император приглашает его в Петербург, и апрельским днём 1856 года князь выходит из царских апартаментов министром иностранных дел России (а потом и канцлером).

Был славный обычай: когда некто становился министром, секретная полиция подносила ему подарок — вручала дело, заведённое на него в прежние времена. Один из старых сановников возмущался назначением Горчакова: «Как можно делать министром человека, знавшего заранее о 14 декабря!» (Что-то пронюхали о беседах с Пущиным?) Но царь уж распорядился, дело же изъято, и в нём, видно, Горчаков вычитал про себя: «…не любит Россию…»

Много лет спустя престарелый канцлер утверждал: «Моему совету государю Александру Николаевичу обязаны декабристы полным возвращением тех из них, которые оставались ещё в живых в 1856 году». Конечно, тут преувеличивается роль одного советника в таком деле — об амнистии говорили и писали многие и в России, и за границей, и при дворе; но Горчаков, на исходе пятого десятка вдруг сделавшийся одной из главных персон в государстве, конечно, знал не только внешнюю дипломатию, но и придворную. Слова о несчастных, старых, более не опасных людях были, вероятно, произнесены им вовремя. Разумеется, министр не мог притом не подумать о Кюхле, Жанно и не вспомнить длинный ряд поступков, которыми был вправе гордиться перед лицейскими: встреча с Пушкиным в 1825-м, попытка помочь Пущину 14 или 15 декабря, независимая служба, ответ Бенкендорфу…

26 августа 1856 года в Москве, на коронации нового царя, присутствовали, между прочим, брат декабриста и друг семьи Пущиных, прославленный генерал Николай Муравьёв-Карский, а также состоящий при нём крестник Пущина и сын декабриста — Михаил Волконский.

Вскоре Пущин запишет: «3 сентября был у нас курьер Миша, вестник нашего избавления. Он прискакал в семь дней из Москвы. Николай Николаевич человек с душой! Возвратясь с коронации, в слезах обнял его и говорит, скачи за отцом… Спасибо ему!»

Три четверти товарищей не дождались амнистии и остались в сибирской или кавказской земле. Немногие возвратились без права надолго задерживаться в столицах…

Это стихи 1825 года, написанные как бы от имени Андре Шенье, поэта, погибшего тридцатью годами раньше. Но уж таков Пушкин: не было ни одного из его героев, в которого бы не была вложена хоть частица его души, ума, страсти — «и сам заслушаюсь» — это ведь он, Пушкин, заслушается вместе с теми, кто его не забудет…

В декабре 1856 года больной и, как обычно, весёлый, бодрый Пущин вновь увидел Москву, из которой выехал 372 месяца назад.

Проходит ещё немного времени, Пущину разрешили ненадолго приехать в столицу. 8 января 1857 года он написал очень интересное письмо старому другу-декабристу Евгению Оболенскому:

«В Петербурге… 15 декабря мы в Казанском соборе без попа помолились и отправились к дому на Мойку. В тот же день лицейские друзья явились. Во главе всех Матюшкин и Данзас. Корф и Горчаков, как люди занятые, не могли часто видеться, но сошлись как старые друзья, хотя разными дорогами путешествовали в жизни… Все встречи отрадны и даже были те, которых не ожидал. Вообще не коснулись меня петербургские холода, на которые все жалуются. Время так было наполнено, что не было возможности взять перо».

В письме этом много смысла.

15 декабря 1856-го: миновал тридцать один год и один день после того 14 декабря. Кто это «мы», которые пришли в Казанский собор? Очевидно, Пущин с братом и, возможно, ещё кто-то из возвратившихся. Молитва старых людей в громадном соборе без попа, недалеко от того места, в тридцать первую годовщину события, изменившего их жизнь, но не переменившего Россию…

Пущин остановился в Петербурге, на Мойке, у родственников, но, разумеется, знал, что на этой же улице была последняя квартира Пушкина: «В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить её за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: „Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!“

Вот последний вздох Пушкина обо мне. Этот предсмертный голос друга дошёл до меня с лишком через 20 лет!..»