Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

1857 год… Двадцать лет без Пушкина. Меж тем лицеисты почти ничего ещё о нём не записали, исключением были небольшие заметки Комовского и довольно злобные, необъективные строки Корфа: может быть, действительный тайный советник оттого и злился, что лучшее его время миновало?

А молодёжь Пушкина читает всё больше, стариков лицейских заставляют рассказывать о нём, записывать; общее весёлое воодушевление захватывает и пушкинских товарищей: Яковлеву, Матюшкину, Данзасу, Малиновскому вдруг кажется, что не было тяжкого николаевского тридцатилетия, что после 1825 года «сразу 1856-й», и «нумер четырнадцатый», он же Француз и Егоза, возвращает всем их прекрасную общую молодость…

Вот в этой-то обстановке, по настоянию друзей и по чувству высокого внутреннего долга, тяжелобольной Иван Иванович Пущин, кому остаётся едва год жизни, берётся за свои знаменитые записки о Пушкине.

В каждодневных письмах к уехавшей в Петербург жене тема Записок появляется 25 февраля 1858 года.

25 февраля: «Сейчас писал к шаферу нашему (Ф. Ф. Матюшкину) в ответ на его лаконическое письмо. Задал ему и сожителю мильон лицейских вопросов. Эти дни я все и думаю и пишу о Пушкине… Я просил адмирала с тобой прислать мне просимые сведения. Не давай ему лениться — он-таки ленив немножко, нечего сказать…»

К сожалению, письмо Пущина к Матюшкину и жившему с ним вместе на одной квартире Яковлеву не обнаружено (по переписке видно только, что оно пришло около 10 марта 1858 года) — оно могло бы многое дать для проникновения в «технологию» пущинских воспоминаний.

Через три дня, 1 марта, Пущин сообщает о продолжении черновой («карандашом») работы над Записками:

«Я теперь всё с карандашом — пишу воспоминания о Пушкине. Тут примешалось многое другое, и, кажется, вздору много. Тебе придётся всё это критиковать и оживить. Мне так кажется вяло и глупо. Не умею быть автором.

Всё как бы скорей услышать крик ребёнка, воскресить его, а с этой системой вряд ли творятся произведения для потомства!..»

«Многое другое»,— мы знаем, что подразумевал декабрист: свою собственную личность, за «вторжение» которой он будет извиняться и в начале Записок: Пущина сильно беспокоит старинное, с лицейских времён, скромное мнение о собственных литературных дарованиях, и понятно, ему было важно сознание, что статья пишется не для печати.

Посмеиваясь над самим собой, Пущин снова передаёт просьбы, обращается к лицейским друзьям:

«Ещё хотел тогда просить тебя, чтобы отобрала от шафера сведения (в дополнение к тем, которые от него требую): не помнит ли он или Яковлев, когда Пушкин написал известные стихи в альбом Елизаветы Алексеевны? Мне кажется, что она ему ещё в Лицее прислала после этого в подарок часы, а Анненков [75] П. В. Анненков — известный пушкинист. относит в своём издании эту пьесу к позднейшему времени. Вот тебе совершенно неожиданное поручение. Не смейся, пожалуйста, надо мной! Позволяю только моргнуть на меня, когда будешь об этом толковать с Матюшкиным, который, верно, почитает меня за сумасшедшего…»

Отрывок о Елизавете Алексеевне с уточняющим примечанием о дате написания стихов появился в первом издании Записок Пущина, и ясно, что этот текст декабрист отрабатывал как раз в марте 1858 года.

После того работа продолжается весной 1858 года, но прерывается в июне путешествием Ивана Ивановича в Нижний Новгород.

Оттуда сообщает жене (2 июня):

«Навестил Даля (с ним побеседовал добрый час)…»

Беседа с Далем отразилась на одной из последних страниц Записок:

«В Нижнем Новгороде я посетил Даля (он провёл с Пушкиным последнюю ночь). У него я видел Пушкина прострелянный сюртук. Даль хочет принести его в дар Академии или Публичной библиотеке».

В июле Пущин возвращается. В письме к декабристу Е. Оболенскому от 20 июля 1858 года он рисует весьма примечательную сцену:

«Мне удалось в Москве уладить угощение в Новотроицком трактире, на котором присутствовали С. Г. Волконский, Матвей Муравьёв-Апостол и братья Якушкины.

Раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина и компании был всем любезен без льдяного клико, как уверяли добрые его гости. С. Г. даже останавливал при некоторых выпадах, всматриваясь в некоторые лица, сидевшие за другими столами с газетами в руках. Другие времена — другие нравы!»

За кратким шутливым описанием мы угадываем подробности необыкновенной встречи необыкновенных людей в необыкновенное время; для некоторых — например, Пущина и Волконского — это свидание последнее… И видимо, разговор о «льдяном клико» вызвал тень Александра Сергеевича (ведь «клико» Пущин захватил с собою, когда ехал в Михайловское на последнее свидание с поэтом).

Рассматривая беловую рукопись воспоминаний Пущина, завершённую в конце июля — начале августа 1858 года, находим поправки и зачёркивания, сделанные более тёмными чернилами, судя по всему,— на последнем этапе работы.

В одном месте Пущин задумывается: «Воспоминания о человеке, мне близком с самой нашей юности», зачёркивает слово «юности» и пишет: «с детства».

По многим другим поправкам видно нежелание Пущина слишком «выдвигать» свою персону, боязнь категорических оценок. Написано сначала — «чтоб полюбить (Пушкина) настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое неразлучно со снисхождением к неровностям характера»: Пущин убирает слово «снисхождение» (получалось, будто он «снисходит») и пишет о «благорасположении», «которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже их в друге-товарище».

Когда зашла речь об известном эпизоде с уроком стихосложения, Пущин хотел начать: «Мой стих никак…», но испугался появления своей фигуры: «Наш стих никак…»

Примечательны поправки в рассказе о тайном обществе: было — «не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлёк бы его (Пушкина) с собою».

Вместо выделенных нами слов первоначально было «не присоединил бы его к моей участи» — но это слишком категорическое заявление снято; оно возникнет в конце рукописи, когда Пущин рассуждает о возможной судьбе поэта, если б он попал в тайное общество; появление подобных слов в начале Записок ещё раз показывает, как занимала декабриста мысль о закономерном или случайном стечении обстоятельств в жизни друга. Написав «Пушкин часто меня сердил…», автор счёл нужным написать поверх строки: «Пушкин, либеральный [76] Подразумевается вольный, свободный. по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру».