Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

Лев Николаевич говорил о скудости современной литературы, о современных писателях, говорил о том, что у нас никто не выдвигается и не обещает многого. Это было зимой 1896—1897 года. Из уст Льва Николаевича я услышал классическое суждение:

— Что вы говорите о русской литературе! Кто же у нас? Ну, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, я — вот и вся литература.

Не ручаюсь за то, что Лев Николаевич назвал эти имена в таком порядке, но самое перечисление со включением самого себя резко запечатлелось в моей памяти,— да, и понятно, не могло не запечатлеться.

В 1899 году мне пришлось навестить Л<���ьва> Н<���иколаевича> по особому поводу. Мне пришлось принять самое близкое участие в историческом университетском движении, когда впервые было применено новое средство протеста — забастовка, в качестве члена комитета, организовавшего студенческое движение [478]. Одной из задач организаторов было привлечь внимание и симпатии «общественных» кругов к делу студентов и воздействовать на «общественное» мнение. Первые же дни было решено отправить специального посла к Л. Н. Толстому. Посол должен был рассказать Л<���ьву> Н<���иколаевичу> причины и историю движения, выяснить мирный характер студенческого протеста и просить его высказаться за студентов. Делегатом, как любили тогда выражаться, был выбран С. Н. Салтыков, позднее член 2-й Государственной Думы, по процессу социал-демократической фракции осуждённый на 6 лет каторжных работ [479]. С. Н. Салтыков нашёл в семье Л<���ьва> Н<���иколаевича> самый радушный приём, а у Л<���ьва> Н<���иколаевича> встретил самое живое сочувствие движению. Л<���ев> Н<���иколаевич> был особенно заинтересован той формой, в которую вылилось движение, и студенческая забастовка представлялась ему одной из форм «непротивления злу насилием» [480]. Беседа С. Н. Салтыкова с Л<���ьвом> Н<���иколаевичем> дала материал для следующей заметки, появившейся в гектографированном «Бюллетене 7-го дня по закрытии университета» от 16 февраля 1899 года:

«Л. Н. Толстой, по собственным его словам, присоединяется всей душой к нашему движению. Он шлёт нам своё полное одобрение, называет средство, избранное нами, самым целесообразным и обещает в скором времени дать гласный отзыв о нашем движении. По мнению Л<���ьва> Н<���иколаевича>, настоящее движение открывает новую эпоху в истории студенческих движений, становящихся на разумную общественную почву».

Так в изменённой и сгущенной окраске сообщил студенческий агитационный листок о сочувствии Л<���ьва> Н<���иколаевича> [481].

Когда, после назначения комиссии П. С. Ванновского [482], была начата новая забастовка, симпатии «общества» к студентам раскололись. Стали говорить, что движение уже принесло практический результат и что продолжение его означало бы просто беспринципные беспорядки. Те, кто раньше был в числе сочувствующих, стали порицателями. Для того, чтобы вновь повернуть «общественное» мнение в сторону студенчества, организационный комитет поручил мне (С. Н. Салтыков был в это время уже арестован) посетить Л. Н. Толстого и вновь выяснить его взгляды.

Я пришёл к Л<���ьву> Н<���иколаевичу> с одним московским студентом из группы, руководившей движением [483]. Мы изложили Л<���ьву> Н<���иколаевичу> всё происшедшее в Петербурге и Москве, выяснили причины, которые заставили нас агитировать не за прекращение, а за возобновление и продолжение забастовки. Л<���ев> Н<���иколаевич> очень поражался организованностью движения и той связью, которая установилась между учебными заведениями различных городов. Ему нравилось чувство товарищества, которое побуждало к протесту, по крайней мере, до возвращения в университет высланных и арестованных товарищей. И на этот раз Л<���ев> Н<���иколаевич> отнёсся сочувственно к движению, о котором подробно рассказал ему я и мой московский товарищ. Понятно, сочувствие было выражено в общей форме, и вряд ли было понято и верно освещено в следующем сообщении «Бюллетеня 23 дня от 19 марта»:

«Какое впечатление произвело на всех честных людей наше действие, видно из слов Толстого, переданных нам сегодня одним из посетивших его товарищей… Л<���ев> Н<���иколаевич> говорил, что факт солидарности всех наших учебных заведений настолько замечателен, что мы должны им дорожить, и теперь студенты не имели права прекратить движение, не считаясь с провинциальными товарищами. Необходимо было узнать мнение учебных заведений всей России и только тогда принимать то или другое окончательное решение. Затем он возмущён административными высылками и считает нашей обязанностью протестовать против них всеми силами».

Конечно, в этом сообщении надо отделить сообщение о факте сочувствия Л<���ьва> Н<���иколаевича> от толкования, которое было продиктовано агитационными целями [484].

Беседа с Л<���ьвом> Н<���иколаевичем> происходила наверху, в кабинете Льва Николаевича, наедине. Когда я и мой московский товарищ кончили свой доклад Л<���ьву> Н<���иколаевичу>, вошёл слуга и доложил о Борисе Николаевиче Чичерине. Л<���ев> Н<���иколаевич> сделал досадливое движение плечами, выражавшее как будто нежелание видеть Чичерина. Вошёл Чичерин, крепкий старик, убелённый сединами.

— Здравствуй, Лев. Как живёшь? — спросил Чичерин.

Л<���ев> Н<���иколаевич> отвечал односложно, не желая втягиваться в разговор. Но Чичерин настойчиво желал разговора.

— Что пишешь теперь? — спрашивал Чичерин, но Л<���ев> Н<���иколаевич>, уклоняясь от беседы [485], сказал Чичерину:

— Нет, ты послушай, что делается в Петербургском университете. Пожалуйста, расскажите ещё раз всё, что говорили мне,— обратился ко мне Л<���ев> Н<���иколаевич>.

Я должен был повторить свой рассказ. Чичерин слушал его с видимой неохотой, и лишь только я кончил, как он вновь обратился к Л<���ьву> Н<���иколаевичу> с тем же вопросом.

— А что же ты теперь пишешь?

И Л<���ев> Н<���иколаевич>, опять уклоняясь от ответа, перебил вопрос Чичерина:

— А что делается в Московском университете! Это очень интересно. Ты послушай. Расскажите,— сказал Л<���ев> Н<���иколаевич> моему московскому товарищу.

И московский студент во второй раз рассказал о происшествиях в Московском университете Чичерину, которому это было совершенно неинтересно.

Не знаю, как вышел бы из положения Л<���ев> Н<���иколаевич>, когда рассказ был бы окончен, и Б. Н. Чичерин снова вопросил бы Л<���ьва> Н<���иколаевича> о его работах. Но в эта время пригласили всех, бывших наверху, вниз к чаю…