Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

В сущности прошение Пушкина могло быть и лишним в деле, но повредить ему должно было. Воронцов сознавал это: извилистый тон его письма достаточно свидетельствует об этом. И притом, как прав был Пушкин: при собственноручном прошении об отставке ответственность падала на него, а не на Воронцова. О перенесении ответственности именно на Пушкина постарался и вернопреданный правитель канцелярии А. И. Казначеев. Не без инспирации со стороны графа — нужно так думать, Казначеев письменно выразил Пушкину огорчение по поводу подачи прошения и сожаление по поводу могущих быть последствий. Сохранился черновик ответа Пушкина: „Что касается ваших опасений относительно последствий, которые может повлечь эта отставка, то я не нахожу их основательными… Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе — двух вещах, по моему мнению, несовместимых. Я не могу, да и не хочу претендовать на дружбу графа Воронцова, ещё менее — на его покровительство, ничто, сколько я знаю, не принижает более, чем покровительство, и я слишком уважаю этого человека, чтобы пожелать унижаться перед ним. У меня есть на этот счёт демократические предрассудки, которые стоят предрассудков аристократической гордости. Я жажду только независимости… Я устал зависеть от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника. Мне наскучило, что ко мне в моём отечестве относятся с меньшим уважением, чем к первому попавшемуся дураку, мальчишке-англичанину, который является к нам, чтобы среди нас проявить свою ( зачёркнуто: глупость) плоскость ( зачёркнуто: небрежность) и своё бормотанье. Нет никакого сомнения, что граф Воронцов, — человек умный,— сумеет ( зачёркнуто: сделать меня виновным) выставить меня в глазах общественного мнения виноватым: победа весьма лестная,— и я предоставляю ему наслаждаться ею в своё удовольствие, ибо так же мало забочусь об общественном мнении, как и о брани и о восторгах наших журналов“ [592]. Последняя фраза о Воронцове была повторена, как мы видели, в письме к Вяземскому. Пушкин и не подозревал в этот момент, что участь его была предрешена Воронцовым ещё в марте месяце, не подозревал того деятельного обмена письмами, который шёл между Одессой и Петербургом, но одно он знал: просьба, поданная им как будто бы и добровольно, в действительности вынуждена образом действий Воронцова. Не разгадывал Пушкин и мотива, руководившего Воронцовым: ему казалось, что цель Воронцова — в уязвлении его самолюбия — и только, но он не предполагал, что основная цель действий — непременное удаление его, Пушкина, из Одессы, из пределов генерал-губернаторства. И тут, конечно, в Воронцове говорил не наместник края, а муж, имевший основание опасаться близости, создавшейся между его женой и Пушкиным. Не будет далёким от истины предположение, что Пушкин не представлял себе размеров осведомлённости графа Воронцова об интимных своих делах. Не ревность возбуждала активность мужа, а честолюбие высокопоставленного вельможи. Любовный быт четы Воронцовых отличался необычайной распущенностью — в духе времени. По свидетельству современников, „жена Воронцова не отличалась семейными добродетелями и так же, как и муж, имела связи на стороне“ [593]. Приведу красноречивую цитату из неизданных воспоминаний другого современника, барона А. К. Боде, хорошо знавшего Воронцовых как раз в пушкинские времена: „Граф Воронцов очень любезен, когда захочет, но, по упорномстительному его нраву, не дай бог попасться ему в когти, когда он на кого думает иметь право быть в претензии, хотя бы то было и без всякого основания… Графиня Воронцова — женщина светская, очень любезная и любит заняться любовниками, на что её муж вовсе не в претензии; напротив того, он покровительствует их, потому что это доставляет ему свободу заняться беспрепятственно любовницами“. Мотивировка покровительства, может быть, и неверна, а в случае — предположительном — с Пушкиным, может быть, и неприемлема: слишком велико было расстояние между вельможей и ссыльным поэтом. О Воронцове можно сказать, что и до сих пор он ещё не разоблачён окончательно, особенно у пушкинистов. Уж слишком давил он исследователей авторитетом имени, сана, богатства, английского воспитания, и они никак не могли принять полностью на сто процентов высказывания о нём Пушкина: „Полу-герой, полу-невежда, к тому ж ещё полу-подлец!.. Но тут однако ж есть надежда, что полный будет, наконец“ [594].

14 июня Воронцовы, наконец, покинули Одессу [595]. Свою роль Воронцов сыграл. С момента доклада (в первой половине мая) письма Воронцова, о судьбе Пушкина стал думать сам царь, и роль Александра I — не последняя в драме высылки поэта. С характеристикой неблагонадёжного поэта, данной Воронцовым, царь был согласен, но разрешение вопроса о каре Пушкину оставил до ближайшего доклада. 27 июня граф Нессельроде сообщил Воронцову о дальнейшем высочайшем движении по делу Пушкина: „Император решил и дело Пушкина. Он не останется при вас; при этом его императорскому величеству угодно просмотреть сообщение, которое я напишу вам по этому предмету, что может состояться лишь на следующей неделе, по возвращении его из военных поселений“ [596]. Воронцов мог быть доволен: Пушкина от него убирали. Но куда будет направлен Пушкин, ещё не было известно.

Друг и покровитель Пушкина в Петербурге Александр Иванович Тургенев в конце июня узнал о бедах, которые стряслись над головой Пушкина, и бросился помогать. „Граф Воронцов,— писал он князю П. А. Вяземскому 1 июля,— прислал представление об увольнении Пушкина. Желая, coûte, qui coûte [597], оставить его при нём, я ездил к Нессельроде, но узнал от него, что это уже невозможно; что уже несколько раз, и давно, граф Воронцов представлял о сём et pour cause [598]; что надобно искать другого мецената-начальника. Долго вчера толковал я о сём с Севериным, и мысль наша остановилась на Паулуччи, тем более, что Пушкин — и псковский помещик. Виноват один Пушкин. Графиня его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвётся в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?“ [599]Вяземский, по письмам жены из Одессы, представлял себе дело иначе и полагал, что инициатива в вопросе об отставке исходила от Пушкина. Отвечая 7 июля Тургеневу на его письмо, Вяземский процитировал из письма жены от 13 июня: „Ничего не могу тебе сказать хорошего о племяннике Василия Львовича; это сумасбродная голова, которая никого не признаёт; он наделал новых глупостей; после чего попросил об отставке: во всём виноват он сам. Я знаю из хорошего источника, что он отставки не получит. Я делаю всё возможное, чтобы его успокоить, браню его за тебя, уверяя его, что ты, конечно, первый осудил бы его; его последние проказы — поступки ветренника. Он высмеял важную для него персону, об этом узнали и теперь на него косятся, что и понятно.Он меня очень огорчает, так как я ни в ком не встречала столько легкомыслия и наклонности к злословию, как в нём; вместе с тем я думаю, что у него доброе сердце и что он большой мизантроп; не то, чтобы он избегал общества, но он боится людей; это, может быть, результат несчастья и вина родителей, которые сделали его таким“. Любопытно, что в своей цитате Вяземский опустил слова, набранные у нас разрядкой, об осмеянии Пушкиным важной персоны, т. е., конечно, Воронцова. А приведя цитату, Вяземский добавил: „Разумеется, будь осторожен с этими выписками. Но, видно, дело так повернули, что не он просится: это неясно! Грешно, если над ним уже промышляют и лукавят. Сделай одолжение, попроси Северина устроить, что можно, к лучшему. Он его, кажется, не очень любит: тем более должен стараться спасти его; к тому же, верно, уважает его дарование, а дарование не только держава, но и добродетель“ [600]. На это письмо Тургенев ответил 15 июля: „Письмо твоё от 7 июля получил. О Пуш<���кине> ничего ещё не знаю, ибо не видел ни Нес<���сельроде>, ни Сев<���ерина>. Последний совершенно отказался принимать участие в его деле, да ему и делать нечего. Решит, вероятно, сам государь; Нессельроде может только надоумить. Спрошу его при первом свидании. Вчера пронёсся здесь слух, что Пушкин застрелился; но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут, да и ты бы от жены лучше знал“ [601].