Светлана Мрочковская-Балашова - Она друг Пушкина была. Часть 1

Недавно она но моей просьбе прислала мне из Вены сведения об австрийской ветви Разумовских. Сообщила, что работает над книгой о своих предках. Так усилиями заграничного автора, будет воскрешена ещё одна страничка русской истории. Но мы к этому привыкли, принимаем как должное, не сетуя на свою отечественную нерасторопность. Я очень рада за Марию Андреевну — её замечательная повесть о Марине Цветаевой, ещё в доперестроечные времена попавшая в Россию окольными путями, вышла наконец-то на родине поэта и сразу же стала библиографической редкостью. Один из последних экземпляров я видела на книжном прилавке музея Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке в Москве. Здесь же узнала, что Разумовская подружилась с его сотрудниками (дружба эта началась ещё в те годы, когда в этом полуразвалившемся доме поэта жила и берегла его от окончательного разрушения удивительная женщина, Надежда Ивановна Лыткина — ревностный собиратель и создатель нынешней экспозиции музея). Мария Андреевна подарила дому поэта собрание изданных за границей произведений Марины Цветаевой и книги о ней. Но что особенно трогательно — три сделанных дарительницей ксерокопии ранних сборников стихов — 1910-го, 1912-го и 1928 года. Музей сразу же издал каталог «Из собрания Марии Андреевны Разумовской». И теперь каждый приходящий в открытую библиотеку Дома Марины может пользоваться редкими книгами…

Чуть-чуть приоткрыв дверцу времени, я вытащила из забвения имена славных представителей рода Разумовских. Сожалею, что не смогла распахнуть дверцу пошире. Любопытствующих отсылаю к книге Васильчикова, если сумеют её найти… Меня вело Провидение. Я верю в него, в предопределённость событий, явлений, встреч — в те самые «странные сближения», в которые верил и Пушкин.

В один прекрасный день (поистине прекрасный, потому что за ним последовал целый ряд событий, ставших сюжетом этой книги)… итак, в прекрасный день мне позвонила Мария Андреевна и голосом сфинкса сказала: «Помните, я говорила вам о проживающих в Вене Трубецких? Так вот, у внучки князя Николая Сергеевича Трубецкого Варвары Александровны хранится пушкинское кольцо. — Мария Андреевна сделала паузу, вероятно, чтоб дать мне возможность переварить сказанное. И уже совсем буднично добавила: — Хотите я вас с ней познакомлю?»

Хочу ли я? Голубушка, графинюшка, да о чём же тут толковать! Ну конечно же, хочу, причём сейчас же, немедленно! Но сдерживаюсь и как можно спокойнее отвечаю: «Да, это очень интересно. Когда с ней можно встретиться?» А она: «Об этом надо её спросить. Я ей позвоню и, если позволите, дам ей ваш телефон».

Ждать пришлось долго. Но о встрече с внучкой Трубецкого — следующий рассказ. Так вот — о Провидении. С этого звонка началась для меня иная жизнь — я стала и архивариусом, и детективом, и следователем одновременно. Но это внешняя её канва. Суть значительно глубже и серьёзнее — я стала сопричастна… Я вдруг поняла — моя встреча с Марией Андреевной неслучайна. Она помогла мне соединить серебряной нитью в кольцо времени два конца: водоворот преддуэльных событий, балы, интриги, сплетни, женщин. И одна из них — умная, сердобольная, очаровательная Мария Григорьевна Разумовская, с её последним для Пушкина балом, вписана в завершающее звено его биографии. И другая, названная пусть не в её, а родной бабушки честь Марией, её пра-пра — в пятой степени племянница, и тоже Разумовская, и, как она, умная, пленяющая духовными глубинами и также влюблённая в поэзию и поэта — такого же трагичного, безмерно талантливого, не понятого, как всякий предтеча, современниками и преждевременно ушедшего из жизни. Любимый ею поэт был влюблён в того, другого, и мыслью к нему постоянно возвращался в стихах и прозе — «Мой Пушкин». На повороте русской судьбы — Гений полёта. Бега. Борьбы. Это о нём и о себе тоже. Потому что в женской судьбе повторяла его жизнь. Говорила, скажу и Господу, / — Что любила тебя, мальчоночка, / Пуще славы и пуще солнышка…

Так через сто пятьдесят лет после смерти Пушкина звонок нынешней Разумовской всколыхнул тени его близких друзей — Александрины Гончаровой, Долли Фиксльмон, Елизаветы Хитрово, а за ними потянулась вереница других теней, тех, кого мы сегодня называем «его окружением».

Пушкин обожал талисманы и по-ребячески верил в них. В этом убеждают его биографы. И смакуют повторенные многими — около Пушкина вращавшимися — примеры его суеверия: заяц дорогу перебежал, поп попался навстречу… Этого оказалось достаточно, чтоб вернулся, не поехал к товарищам-декабристам на Сенатскую площадь. И таким вот образом избежал каторги, Сибири. Маленькая слабость — этакий забавный пустячок — сберегла для России Поэта… Вдумайтесь: Пушкин — дерзкий, бесстрашный, задиристый, чуть что — вызывал обидчика на дуэль. И вот этот с гипертрофированным чувством чести человек просто так, из-за ребяческого суеверного страха поворачивает оглобли саней и остаётся в деревне!

Как часто оставались непонятыми, даже близкими из близких, ребяческие всплески, сумасшедшие — с позиций стариковской рассудительности, но такие артистичные, рождённые огненным интуитивным вихрем свойства великой в простоте и наивности натуры Поэта! Непонимание вело к упрощению, к стиранию оттенков! Пушкин в чёрно-белом варианте подносился нам ещё со школьных лет. Неподправленная детская интуиция подсказывала — здесь что-то не так. Моё заражённое максималистской моралью поколение оценивало эту маленькую слабость строже. Подленькое, гаденькое, так не вяжущееся с обликом Поэта, выпирало из этого поступка (проступка!): испугался, отмежевался от товарищей, отсиживался в безопасном местечке!..

Мемуары современников, как правило, писались через много лет после смерти Пушкина. Согласна с Вацурой {1} 1 Вацуро. : Современники передавали его рассказы, подчёркивая и усиливая их… Если мы возьмём на себя труд убрать облекающие их позднейшие легенды и наслоения, они предстанут перед нами как драгоценный и уникальный историко-психологический документ (выделено мною. — С. Б. ) . [41] Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников. Умение прочитать мемуары — это прежде всего умение пропустить события, факты из биографии Поэта сквозь призму собственного критерия. Но есть и иной аспект оценки — расширение перспективы. Об этом уже говорила Ахматова: Мы — люди XX века — знаем в сто раз больше о немалодушии поэта, чем знали его современники [42] Вопросы литературы. 1970. № 1. С. 190. .