Светлана Мрочковская-Балашова - Она друг Пушкина была. Часть 1

О Пушкине написано бесконечно много. О ком другом больше? Изучен почти каждый день жизни Поэта, а мы всё ещё очень мало знаем о нём. Парадокс? Фактов биографии ещё недостаточно, чтобы познать человека — его Дух, его Душу, его Тайну — то, что Семён Франк, говоря о Пушкине, назвал миросозерцанием. А сами факты жизни Поэта (из-за неистребимой потребности русских создавать идолы) на протяжении почти 160 лет со дня его смерти подбирались по мерке крепко сколоченного для него прокрустова ложа — всё, что не умещалось в его размеры, отбрасывалось. План автобиографического — задуманного, но не написанного — романа Пушкина «Русский Пелам» — ошеломляет невозможностью расшифровать закодированную в нём тайнопись — и прежде всего жизни самого Поэта. План этот, словно насмехаясь над сотнями, тысячами пушкинистов, говорит: как далеко вам ещё до истины! Героями задуманного романа должны быть знакомцы Пушкина — братья Орловы, Всеволожский, Наталья Кочубей, граф Завадовский, князь Шаховской, Грибоедов, Мордвинов, Илья Долгоруков, декабристы — живые, реальные люди, ещё не упрятанные под псевдонимы. Что мы знаем о их общении с Поэтом? Очень мало реальных фактов и очень много фантазии. Если бы Пушкин успел написать роман, какими удивительными подробностями обогатилась бы для нас его биография. Тайна романа, тайна жизни, переплетённой с сотнями других, унесена Поэтом в иной мир.

Но отчего такое любопытство к Его жизни, к любому новому факту, эпизоду, штриху его биографии? Не оттого ли, что Пушкин — духовная святыня россиян. Что он выразил самые светлые, самые добрые черты нации — и в своей личности, и в своих творениях. Ибо гений — и в первую очередь гений поэта — есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в её субстанциальной первооснове. Это сказал о Пушкине Семён Франк — замечательный российский философ. Познавать Пушкина — значит познавать и самого себя. А самопознание — одна из главнейших задач человеческой жизни. Русскому человеку исконно присуще раздумье о своём месте под солнцем, осмысление исторической и духовной миссии России и её народа. Всё это есть у Пушкина. Этим и можно объяснить неиссякаемый интерес к Поэту.

Предлагаемая Читателю (как сказал Пушкин, если Бог пошлёт мне его!) книга потревожила тени близких друзей поэта — Елизаветы Хитрово, Долли Фикельмон, Александрины Гончаровой, Каролины Собаньской. За ними тянется вереница других теней — тех, кого мы называем Его окружением. Все они — ваши старые знакомые по пушкиниане — представлены в свете новых документов, обнаруженных мною в зарубежных архивах.

Она долго рождалась. Многолетние поиски документов, перевод иноязычных текстов, атрибуция персонажей из дневников Д. Ф. Фикельмон и князя Фридриха Лихтенштейна, вызревание идеи. И наконец, осуществление её. Соприкасаясь ежедневно с Пушкиным, я сама изменилась. Повзрослела — не годами, а духом, душою, опытностью — нравственной, литературной. Теперь, перечитывая свой трёхлетний труд, я вижу в нём немало просчётов и недостатков. Начни сейчас сначала, я бы о многом рассказала по-иному. Переделывать бессмысленно — это равносильно написать новую книгу. Как за спасительную соломинку, хватаюсь за пушкинскую мудрость:

Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы .

Не претендую ни на роль исследователя, ни на лавры первооткрывателя каких-то истин о Поэте. Пропустив через себя тысячи страниц пушкинианы, я создала своего Пушкина. Собственное понимание Его миросозерцания, Его жизни, Его творчества. Он ведь у каждого свой — будь то читатель, писатель или исследователь. И всяк вправе принять или не принять моё к нему отношение.

Приношу бескрайнюю благодарность моим друзьям, без помощи которых не была бы завершена эта работа, — барону Эдуарду Александровичу Фальц-Фейну, князю Никите Дмитриевичу Лобанову-Ростовскому, бельгийскому дипломату Жоржу Англоберу, Марии Чакыровой, Рите Николаевне Гамалее, Марии Балашовой, д-ру Платону Чумаченко, проф. Гюнтеру Витченсу, Марии Бойкикевой. Они снабжали меня статьями о Поэте в русской и зарубежной периодике, новинками Пушкинианы, присылали выписки из русских родословных книг, консультировали в переводе французских текстов. Э. А. Фальц-Фейну обязана пушкинистика появлением на свет дневника князя Фридриха Лихтенштейна — находкой, расшифровкой, преподнесением в дар Пушкинскому дому. Так уж получилось, что мне первой выпала честь перевести его на русский язык и рассказать о нём в своей книге.

Светлана Балашова

София, 15 ноября 1997 г.

1980 год, Вена. Начало эпохи, которая длилась целых семь лет. Где-то там, в небесной книге моей судьбы, этот миг жизни записан был, наверное, в момент моего рождения. Там, в других временных мерностях, приготовленная для земной стези, я проскочила по ней в мгновение ока с какой-то неведомой землянам внепланетарной скоростью. А земное бытие оказалось всего лишь замедленным зеркальным отражением того иного, уже прожитого. Иначе как объяснить, что в детстве мечтала я о Вене и ещё двух городах, ничем не связанных друг с другом, — Вавилоне и Париже? И не просто мечтала, а изучала их карты, будто готовясь к путешествию, и без устали блуждала по их улицам, переулкам, площадям. Знала наизусть — разбуди ночью, без запинки отвечу — расположение всех их знаменитых достопримечательностей — музеев, соборов, дворцов, памятников, парков. Можно, конечно, объяснить и по-иному. Интерес к Вене пробуждён был музыкой Моцарта, Бетховена, Шуберта, Штрауса. Она породила желание узнать и о них самих и городе, пропитанном их мелодиями. Любопытство к Парижу пришло через французскую литературу, а к Вавилону? Нет, не через сказки Шехерезады — они созданы другой цивилизацией и другим народом. Мечта о нём была навеяна его тайной: город-мираж, рождённый и погребённый песками, город-химера, в гордыне дерзнувший построить башню до самого Неба и наказанный за своеволие великим столпотворением. Мечты, как резинка, могут растягиваться в длину — мои растянулись на всё детство и были его наиглавнейшим естеством: не мечта-желание, а мечта-реальность, своеобразный вид мимикрии в жизни девчонки из глухой сибирской деревни, куда после окончания мединститута была «сослана» моя репрессированная мама. И совсем естественно в ней не жила надежда увидеть когда-нибудь своими глазами эти города-сказки. А они, несбыточные, сами вошли в мою жизнь именно в той последовательности, в какой грезились: Париж, Вавилон, Вена.