Евгений Воробьев - Москва. Близко к сердцу (Страницы героической защиты города-героя 1941—1942)

Удобнее всего было объяснять провал операции "Тайфун" атмосферными условиями: "Шесть педель хорошей погоды — и Россия была бы уничтожена Германией". Гитлер пытался уверить, что вынужден отказаться от наступления на Восточном фронте лишь из-за тяжелой распутицы и "необычайно сильных морозов, которых не было в России за последние 150 лет".

На самом же деле наиболее низкая температура, какая была однажды отмечена к северу от Москвы, — минус 38°. Да, мороз в чистом поле, когда на солдате шинелишка, подбитая ледяным ветерком, посердитее того, какой регистрируют в городе, в бюро погоды…

Клаус Рейнгардт отвергает пропагандистские утверждения о том, что вермахт понес поражение из-за русского климата:

" Совершенно ясно, что немецкая армия на восточном фронте была остановлена не морозами, а еще до них, вследствие того катастрофического положения, в котором оказались ее соединения, лишенные материального обеспечения и, что самое главное, встретившие неослабное сопротивление русских войск на участках фронта всех трех групп армий ".

Рейнгардт точно указал на то, что гитлеровцы были "лишены материального обеспечения". Даже такой опытнейший военачальник, как Хайнц Вильгельм Гудериан, генерал-полковник танковых войск, автор книги "Внимание, танки!", оказался позорно несостоятельным в кампании под Тулой. Там окончилась крахом его блистательная карьера.

"Конечно, и погода и природа играют свою роль в любых военных действиях. Правда, все это в равной степени воздействует на обе противоборствующие стороны. Да, гитлеровцы кутались в теплые вещи, отобранные у населения, ходили в уродливых самодельных соломенных калошах. Полушубки, валенки, телогрейки, теплое белье — все это тоже оружие" (Г. К. Жуков).

В первые морозные дни в московском гарнизоне, по ежегодному обычаю, объявили о переходе на зимнюю форму одежды. А в немецких войсках такой переход не состоялся из-за отсутствия зимней формы.

Несравним вклад в победу под Москвой, внесенный заводом "Компрессор", изготовлявшим "катюши", и, к примеру, вклад работниц прядильно-ткацкой фабрики в Дедовске. И однако же…

На командном пункте в Дедовске стоял, терпеливо дожидаясь начальства, лейтенант в закопченном полушубке.

Комдив Белобородов вошел, увидел лейтенанта и резко сказал:

— Не разрешаю! Можете идти. Займитесь более полезным делом!

Лейтенант поспешно вышел, обрадованный запретом комдива.

Комиссар дивизии Бронников объяснил мне: решается судьба местной фабрики. Все подготовлено к взрыву, под стены и фабричную трубу заложены фугасы. Но комдив не позволяет взорвать фабрику и клянется, что не отступит к Москве ни шагу.

Рабочие Москвы и Подмосковья помнили о своих защитниках, которые мерзли в предзимние, зимние дни и ночи в окопах, траншеях, пикетах, землянках.

На Подольском механическом заводе имени Калинина в полуразрушенном бомбами литейном цехе восстановили вагранку. По рабочей инициативе начали делать окопные печки — согреть бойца в его промороженном окопе. Печную трубу мастерили пониже, в несколько нолей, чтобы отвести дым в сторону, не демаскировать печку, чтобы окоп или землянка не стали мишенью. Как знать, не подарок ли подольчан прославлен поэтом в строчке "Бьется в тесной печурке огонь"?

К концу декабря дивизия ушла далеко на запад от Дедовска. В час затишья в блиндаж к комдиву вошли ткачихи. Они приехали на фронт поблагодарить за спасение фабрики. После вынужденного перерыва сотканы первые метры ткани. Из этой ткани уже шьют телогрейки, ватные брюки. На фабрике уцелели тюки с серой ватой, вот и стегают одеяла, спальные мешки, в них раненых волокут по снегу, перевозят в санитарных повозках.

"Другие генералы, буржуазные историки винят во всем грязь и распутицу… Но я видел своими глазами, как в ту же самую распутицу и грязь тысячи и тысячи москвичей, главным образом женщин, не приспособленных, вообще-то говоря, к тяжелым саперным работам, покинув свои уютные городские квартиры, копали противотанковые рвы, траншеи, устанавливали надолбы, сооружали заграждения, таскали мешки с песком. Грязь прилипала к их ногам, к колесам тачек, на которых они возили землю, неимоверно утяжеляя и без того несподручную для женских рук лопату…

Ссылки гитлеровских генералов и буржуазных историков на русскую распутицу и морозы не новы. Наполеон, загубивший свою 800-тысячную армию, тоже ссылался на русский климат", — напоминает Г. К. Жуков.

Любопытно заглянуть в записи участника того похода, французского писателя Стендаля; он служил интендантом, обеспечивал своих соплеменников провиантом, фуражом. Стендаль пишет: "Было бы ошибкой думать, что зима в 1812 году наступила рано; напротив, в Москве стояла прекрасная погода. Когда мы выступали оттуда 19 октября (по старому стилю), было всего три градуса мороза, и солнце ярко светило…" А в его письме домой 9 ноября 1812 года из Смоленска: "Мороз легкий, два или три градуса, но, так как мы в России, каждый убежден, что он замерзает".

Да, апостол блицкрига оказался в более трудном положении, чем император Франции: зима 1941/42 года была ранней и довольно суровой. Но если быть честным перед историей, следует напомнить, что в бесснежном ноябре, например, морозы были даже на руку гитлеровцам, потому что танки их двигались и без дорог по полям и перелескам, лишь слегка присыпанным снегом.

Разгромленным генералам вермахта не оправдаться бесконечными ссылками на русский климат, распутицу, русские дороги.

Мы можем разделить с поэтом Анатолием Брагиным его недоумение:

Снайпер Михаил Лысов вел нехитрое ротное делопроизводство. И хотя карандаш в руке держал редко, числился ротным писарем.

Боец Федчук стоял рядом с Лысовым и следил за тем, как тот пишет.

— Тебе бы только на червонцах расписываться, — говорил Федчук с завистью.

Но Лысов тяготился своими обязанностями, а само звание "писарь" казалось ему, по молодости лет, пренебрежительным: что-то вроде "тыловой крысы".

— Разрешите подать в отставку, — упрашивал Лысов командира второй роты. — Ну не лежит у меня душа к канцелярским принадлежностям, никак не лежит!

Командир роты был непреклонен:

— Найдешь бойца с таким же метким почерком, как твой, — уволю. А так беспорядок в роте пойдет, нельзя.

Но почерк у Лысова, как назло, был красивее, чем у всех, и он по-прежнему ходил в писарском звании…

"И откуда она взялась у меня, эта чертова каллиграфия? — пожимал плечами Лысов. — Не иначе — заразился в чертежном бюро…"