Владимир Кузнецов - Очерки истории алан

Интересные сведения приводит византийский писатель Михаил Пселл. Император Константин Мономах (1042–1055 гг.) после смерти императрицы увлекся дочерью царя Алании, жившей в Константинополе на положении заложницы. Как указывает Пселл, Алания «постоянно предоставляет Ромейской державе залоги верности», в чем можно видеть признак некоторой неустойчивости в союзнических отношениях Византии и Алании в XI в. Впрочем, заложничество в эпоху средневековья практиковалось часто. Судя по хронологии, упомянутая дочь царя Алании могла быть дочерью Дургулеля Великого. Вряд ли это Ирина; скорее всего это ее старшая сестра, Константин дал фаворитке высокий чин севасты, царскую стражу и «излил на нее текущие золотые реки, потоки изобилия и целые моря роскоши». Византийские богатства потекли в Аланию, и «впервые тогда аланская земля наводнилась богатствами из нашего Рима». В Константинополь зачастили аланские делегации, приезжавшие два-три раза в год и получавшие щедрые подарки (47, с. 116–117).

В XI–XII вв. происходит варваризация византийской армии за счет все более широкого привлечения в нее наемников. Среди них постоянно присутствуют аланы. Выше был приведен пример с шеститысячным аланским войском, приглашенным Михаилом Дукой. В походе 1045 г. на Двин (Армения), находившийся в руках эмира Абу-л Асвара, участвовал отряд византийского вассала — магистра Константина Аланского (50, с. 77, 87; 51, с. 170). Неизвестно, был ли отряд сформирован из аланских воинов, но в контексте алано-византийских отношений XI в. такой вариант вполне возможен. В 1071 г. аланы на стороне византийцев участвовали в битве с сельджуками при Манцикерте и потерпели поражение, при императоре Исааке II Ангеле (1185–1195 гг.) они принимают участие в боях у Солуни и Филиппополе, воюют вместе с ромеями в Македонии (52, с. 8, 72; 53, с. 88–89).

Период X–XII вв. представляется как время наиболее глубоких связей Алании с Византией, выразившихся в христианизации социальных верхов и распространении среди них христианской культуры. Относительно последней следует особо подчеркнуть распространение в прикубанской Алании греческой письменности, документированной многими эпиграфическими памятниками, на основе которой в XII в. была сделана попытка создания собственной аланской письменности (Зеленчукская надпись, 54, с. 110–118). Не исключено, что со временем будут выявлены новые памятники аланской письменности на основе греческого алфавита, и тогда мы получим возможность говорить не только о попытке, но. и о факте создания и распространения такой письменности. В такой возможности убеждает авторитетное свидетельство европейского путешественника XIII в. Гильома Рубрука, писавшего, что аланы имеют греческие письмена (55, с. 106).

В то же время в зависимости от обстоятельств характер межгосударственных отношений, очевидно, изменялся. Если в X в. аланский властитель трактовался как самостоятельный государь и именовался «духовным сыном императора» и эксусиократором Алании, то в XI–XII вв. употребления термина «духовный сын» мы уже не встречаем. Приложение титула «духовного сына» к иноземным правителям, таким образом включаемым в официально-«семейные» отношения, исходило из общеполитической установки господства Византийской империи над прочими на-родами. В Византии была разработана своеобразная иерархия, применявшаяся в сфере международно-правовых отношений: во главе ее стоит император — «духовный отец», далее — «братья» императора (почти ему равноправные), после них шли «сыновья», и на низшей ступени иерархии находились «друзья». Как видим, положение «духовных сыновей» достаточно высокое. Относительно Армении К. Н. Юзбашян, подробно рассматривавший этот вопрос, пишет: «Семейные» отношения между византийскими императорами и их армянскими «сыновьями» представляли собой юридическую реальность и фиксировались в специальном договоре — ухт, дашинк. С другой стороны, с помощью этих данных можно установить, что титул духовного сына цари Великой Армении носили с первых лет образования царства и, по крайней мере, до Ашота III (51, с. 82). Аналогично мы можем допустить, что и с властителями Алании заключались такие же договоры, определявшие статус аланских «сыновей». В таком случае вырисовывается следующая картина международно-правовых отношений Византии и Алании: с VI до X в. аланы — «друзья» ромеев (Прокопий Кесарийский), в X в. их правители становятся «сыновьями»: (Константин Багрянородный), в XI в. этот титул исчезает, но поскольку алано-византийские связи при царе Дургулеле были очень глубокими, вопрос для нас остается неясным (не был ли Дургулель Великий объявлен «братом», хотя этому, кажется, противоречит наличие аланской заложницы при дворе); после смерти Дур-гулеля связи с Византией постепенно слабеют, и аланы возвращаются, в разряд «друзей» империи.

Византийское влияние в Алании X–XII вв. не следует рассматривать изолированно. Византия продолжала свою юрисдикцию над христианскими кафедрами Абхазии и Черноморского побережья, а также Крыма (42, с. 551, 572 и др.). В эпоху Комнинов византийско-христианское влияние на Северо-Западном Кавказе распространилось на Зихию и Матраху на Таманском полуострове (56, с. 322; 57, с. 55–57; 58, с. 95), что подтверждается не только старыми, но и новыми эпиграфическими находками в Закубанье, свидетельствующими об употреблении греческого письма здесь до XV–XVI вв. (59, с. 156–157).

В 1988 г. опубликована статья В. В. Виноградова, критикующая автора этих строк за преувеличение «политико-конфессиональной доминанты Византии» на Северо-Западном Кавказе и за непризнание влияния Грузии в данном регионе (60, с. 162–169). Однако нетрудно заметить, что тезис о влиянии Грузии навязывается читателю императивно, ибо аргументация фактически сведена к двум монетным находкам грузинского происхождения в Хадыженском и Азове. Обе находки представляют монеты Русудан 1227 г. и объяснимы не устойчивыми и традиционными сношениями Грузии и Западной Алании (как выше мы это проследили по отношению к Византии), а миграциями грузинских беженцев после татаро-монгольского нашествия и вторжения Джелал эд-дина в Грузию (61, с. 114). Факт связей и взаимовлияний с Абхазией и Западной Грузией я отмечал выше неоднократно, эти связи и абхазо-западногрузинские импульсы отразились в христианской архитектуре Западной Алании (62, с. 43, 58–61, 72), но не следует забывать о глубине влияния византийской культуры на саму Западную Грузию и Абхазию, где «ориентация на византийскую культуру была наиболее интенсивной» (63, с. 160), продолжаясь и после вытеснения греческого языка грузинским. Наконец, мы вправе задать В. Б. Виноградову вопрос: чем можно объяснить отсутствие на Северо-Западном Кавказе грузинских эпиграфических памятников и наличие нескольких десятков греко-византийских? Видимо, именно теми причинами, которые сформулированы самим В. Б. Виноградовым: политико-конфессиональной доминантой Византии в указанном регионе.