Михаил Тяглый - Холокост в Крыму

На следующий день, 12-го, я пришел к зданию с заготовленной запиской такого содержания: «3-й этаж, 4-я комната направо, Розенбергу. Рувим Израилевич! Я второй день пытаюсь войти к вам, но меня не пускают. Я буду следить за вами и узнаю, куда вас вышлют. Немцы не уничтожают евреев. По месту вашей высылки я буду заботиться о вас».

В этот день я так же настойчиво пытался пройти в здание, но так же неудачно. Громадный немец то и дело прогонял от здания русских мужчин и женщин, собиравшихся большими толпами. Я обратил внимание на то, что здесь были исключительно русские.

Они приходили с вещами и едой для заключенных, вещи немцы принимали. Несколько человек русских просили, чтобы им выдали из заключения еврейских детей, таким отказывали в просьбе. «Зачем им дети?», — недоумевали просящие. «Ну, взрослых евреев вышлют, посадят в лагери, а детей зачем высылать. Чем дети мешают?» Некоторые пришли с готовыми заявлениями, некоторые тут же на улице механической ручкой писали просьбы о выдаче им еврейских детей. Просящие обыкновенно добавляли в своих прошениях, что они готовы усыновить выданных им детей и крестить их. Одна пожилая, но крепкая еще чета просила «господина начальника» дать им мальчика по выбору самого «господина начальника», так как они бездетные. Другие просили дать им знакомых им детей. В разговорах слышалось общее сочувствие евреям, были слезы....

Опоздавшие явиться в срок еврейки и евреи входили в здание. С такими входящими ожидавшие на улице люди передавали записки, узелки, поручения на словах. С одной такой еврейкой я передал мою записку. ...

После несколько часов бесплодных попыток добиться чего-либо я отошел в сторону присесть и отдохнуть. Тут меня встретила свояченница Богданова А.И. с необыкновенной красивой девушкой: овальное лицо, громадные удлиненные темно-голубые глаза, прямые брови, прямой нос, средней величины чистый лоб, нежные щеки и уши, слегка припухшие губы и прелестные зубы. Я долго любовался ею. Звали ее Миррой. Она должна была также отправиться в заключение со своей матерью. Я горячо уговаривал ее скрыться куда-нибудь. У нее был русский паспорт, были знакомые в отдаленной части города. Я советовал ей спешно найти русского мужа и за его фамилией скрыться от преследований.

«Женитесь вы на мне», — сказала она. «Детка моя! Я с радостью пошел бы на это, но у меня нет отдельной квартиры, нет средств для найма такой квартиры». ...

... Только много месяцев спустя я сообразил, как можно было найти выход из этого положения: у этой Мирры были, конечно, средства для того, чтобы найти квартиру и прожить со мной некоторое время. Но врожденный и воспитанный во мне принцип — никогда не пользоваться чужими деньгами, помешал мне даже помыслить о таком выходе. А жаль! Только несколько позже я понял, что бывают времена, когда некоторые принципы являются не только лишними, но и вредными. Ну что мне стоило сказать этой Мирре: «Голубушка! Заберите с собой ценности, какие имеете, для себя и для меня, пойдемте к священнику (есть такие, которые из сострадания к вам повенчают нас), повенчаемся, вы примите мою фамилию и мы переселимся куда-нибудь жить на ваши средства, пока я не устроюсь и не обеспечу нас обоих». Жить с ней как с женой я, конечно и в мыслях не имел бы, но спасти ее я был обязан. Погибла бедная девочка...

В эти жуткие дни я видел русских мужей, оплакивавших своих жен-евреек, видел русских жен, оплакивавших своих мужей-евреев, видел я и посторонних людей, которые, подобно мне, часами торчали у здания, выпрашивая у немцев как милостыни разрешения увидеться с заключенными или передать им вещи или еду.

Я слышал вздохи, сожаления, выражения печали и сочувствия к евреям, но не слышал ни одного вслух высказанного протеста, ни одной угрозы, ни одного ругательства по адресу немцев — настолько был силен страх перед немцами. ...

13.XII.41 г.

Я так безрезультатно проторчал у места заключения несколько часов. Некоторым людям удавалось видеть своих знакомых евреев в окна здания и обменяться с ними знаками, даже словами, но я, к сожалению, не видел Розенбергов. Среди собравшихся шли разговоры о судьбе евреев. Все предположения сводились к одному: немцы отвезут евреев на Украину в концентрационные лагеря и заставят их работать физически. Никто не придавал значения появившимся слухам о предстоящем истреблении евреев немцами. ...

Опоздавшие с явкой евреи и в этот день шли в заключение.

14.XII.41 г.

14.XII я опять пошел к Дворцу труда. В этот день я решил не отлучаться от места заключения весь день, чтобы не прозевать отправки евреев из города. Когда я проходил Совнаркомовским переулком, мимо меня с шумом, с необычайной быстротой промчались несколько громадных длинных грузовиков, закрытых со всех сторон. Из грузовиков неслись дикие женские крики. В последнем грузовике задние занавески были сорваны, мелькали какие-то лица и множество размахивавших рук. Из грузовика несся неразборчивый вопль. И вдруг в прорез этого вопля я услышал женский крик: «Александр Гаврилови-и-ич!» Я окаменел. Вот когда я впервые в своей жизни испытал, что значит это литературное выражение — «окаменеть». Мыслей у меня не было никаких. Я только смотрел и видел пятна белых лиц в темноте черного грузовика. Грузовик домчался до перекрестка с Салгирной улицей и внезапно остановился. Осознание положения еще не проникло в мой мозг. Я хотел рвануться к грузовику, но ноги мои не двигались, как приросшие к месту.

Раздался еще крик: «Леночка!» и грузовик ринулся налево и мгновенно исчез из вида. Как во сне, бессознательно я начал передвигать ноги и тут только заметил, что пальцы мои скручивают папиросу. Несколько очнулся я у порога комендатуры.

Я осознал, что разговариваю с переводчиком. Как будто со стороны услышал собственный голос: «Меня уверяли, что евреев не будут уничтожать. Я хочу видеть коменданта». Переводчик ответил: «Комендант вас не примет. Уходите».

Переводчик ушел. Я чувствовал себя, как просыпающийся от тяжелого сна, и обратился к часовому: «Меня уверили, что немцы евреев не будут уничтожать». Часовой повернулся ко мне спиной. Я постоял, тупо воспроизводя крик из грузовика: «Александр Гаврилович!» — и пошел вниз по улице.

Наконец я сумел закурить скрученную папиросу и пришел в себя. Я начал рассуждать. Вероятно, из грузовика мне кричала Анна Соломоновна, ее крик «Леночка!» обозначал, что я должен сообщить ее дочери о судьбе матери. В этот день я не сомневался, что евреев в автомобилях увозили на казнь. Итак, фашизм довел свое учение до логического конца: только избранная немецкая нация достойна жить, а люди других наций должны быть истреблены. ...

Я начал собирать справки, расспрашивать. Мне передавали, что шоферы, возившие в автомобилях евреев, рассказывают жуткие подробности их казни. ...