Михаил Тяглый - Холокост в Крыму

Затем в «Голосе Крыма» появляется статься о радости наших детей, едущих в Германию, о счастье работать на наших спасителей, о культурной и радостной жизни Германии, где нет стахановщины, где немцы так хорошо относятся к русским рабочим.

Но были случаи и действительно добровольной записи на работу в Германию. ...

Семья такого добровольца сразу попадает под покровительство немцев, даже получает льготы по снабжению продуктами. ...

21.VII.1942 г.

Кошмарный ужас, который я переживаю, не поддается описанию, обессиливает меня. Но все равно я должен писать: это мой тяжкий неизбежный крест. Не победы немцев на фронте занимают меня, не наши поражения, даже не судьбы народов, а нечто, на взгляд уравновешенного и беспристрастного наблюдателя, может быть, являющееся незначительным эпизодом развивающихся событий.

Несколько дней назад, когда именно, я не могу установить из-за пережитого потрясения, я шел домой и на Студенческой улице увидел группу людей. Один немец и один татарин, с ружьями за спиной, гнали в гестапо старуху с ребенком на руках. Женщина русская, лет пятидесяти, полная, простоволосая, в сером платье, в стоптанных комнатных туфлях, очевидно, захваченная как была. Лицо ее было мокро от слез, глаза закатывались под лоб, она непрерывно всхлипывала и что-то пыталась говорить на ходу. Наконец, у нее вырвался вопль: «Не отдам!» Проходя по мостовой мимо меня, она вторично крикнула высоким воплем: «Не отдам!» Прелестная девочка лет 4-х была у нее на руках и ручонками крепко обнимала шею женщины. Испуганное и тоже мокрое от слез личико смотрело из-за плеча женщины на шедшего за ними мужчину. Это был еще крепкий старик лет шестидесяти, но до того расстроенный, что у него тряслись руки, ноги спотыкались, палка в руках тыкалась в разные стороны, и он следил больше за тем, чтобы не упасть, чем за шедшими вперед людьми. Он торопился из-за всех сил, чтобы не отстать и только изредка поднимал глаза на девочку. Лицо его выражало такое отчаяние, что жутко было смотреть на него.

Конвойные не обращали на него никакого внимания, но на меня было обращено благосклонное внимание — татарин крикнул мне: «Уходи, уходи!» и схватился за висевшее за спиной ружье. Но они так спешили, что татарин не снял ружье, и вся группа почти бегом промчалась мимо меня.

Я был не особенно поражен виденным. Мало ли я наблюдал зверств и горя за это время. Следуя за ними, я наткнулся на женщин из нашего двора. Они стояли по двое, обнявшись, что меня очень удивило, потому что женщины нашего двора постоянно грызутся между собой как собаки. Все они плакали и смотрели на подконвойных. «В чем дело?» — спросил я. «Это немцы потащили еврейского ребенка на казнь. А с ним идут дедушка и бабушка — не хотят его отдавать. Да как не отдашь? Все равно заберут силой». Я был расстроен. Подумать только! Только расстроен! До чего же огрубели наши чувства, что даже такой чувствительный человек, как я, только расстраивается от зрелища казни немцами русских (полуеврейских) детей.

Издали опять послышался как будто насильно прорвавшийся вопль женщины: «Не отдам!»

Я вернулся домой, погруженный в размышления по поводу падения Севастополя. Только военные события владели моим вниманием, ничем другим я не интересовался. Но сегодня соседка Хомянина начала рассказывать об уничтожении немцами русских-полуеврейских детей. Татары приходят в квартиры, очевидно, имея на руках точные приказы, безошибочно указывают на полуеврейского ребенка и требуют его выдачи. Тут происходят душераздирающие сцены. Русские матери и дедушки с бабушками прикрывают детей и с воплями заявляют, что они не отдадут их. В ход пускается сила.

Несчастные старики, не в силах сопротивляться, сами несут в гестапо своих внучат, надеясь вымолить у гестаповцев жизнь внучонка. Что происходит в гестапо, какие сцены ужаса, отчаяния и безнадежности разыгрываются там — нам неизвестно. Я думаю, что во всем мире нашелся бы только один человек, который способен описать их — это Достоевский, если бы он жил в наше время. Дедушек и бабушек немцы выгоняют, а ребенка уничтожают посредством отравы. Но всех ли дедушек и бабушек немцы выгоняют? Сомневаюсь. Уверен, что многие старики не выносят сцены расставания и погибают от разрыва сердца или сходят с ума. Разве можно безнаказанно для своей жизни переносить такой ужас? Но трупов из гестапо не выдают, а сумасшедших, конечно, тут же уничтожают.

Хомянина рассказывает детали одного услышанного ею случая. Дело заключается в том, что немцы раздевают обреченных детей — не пропадать же одежде и обуви. Эту одежду и обувь уничтоженных русских детей будут носить немецкие дети в Германии, будут радоваться обновкам, присланным их отцами из варварской России.

Маленькую девочку немецкий офицер посадил на стул и начал раздевать ее. Снял платьице, рубашечку и туфельки. Девочка подчинялась всему и, не понимая, к чему ведет эта процедура, спросила немца: «Дядя, а чулочки тоже снимать?» Немец, подготовлявший уничтожение ребенка и бывший, вероятно, в напряженнейшем состоянии, не выдержал вопроса ребенка и тут же сошел с ума.

Я верю этому. Несмотря на мою ненависть к немцам, несмотря на мои убеждения в зверином уровне немецкой морали, я верю в то, что среди немцев находятся единичные, очень редкие личности, еще не потерявшие духовного содержания человека. Да и как тут не сойти с ума?

Да, до конца жизни я буду помнить рассказ о чулочках.

27.VII.1942 г.

Кругликов — техник-мелиоратор, еврей, его жена русская, дети маленькие — мальчик и девочка — полуарийцы. Сам Кругликов Аркадий Юрьевич, как еврей, подлежал уничтожению. Жена его, как арийка, «имела право на жизнь», а о детях смешанной крови определенного постановления еще не было. Кругликов не явился на регистрацию евреев на сборный пункт 10.XII.41 г. Он прятался. А семья его жила в квартире его расстрелянной сестры, еврейки Файбисович с Крымской улицы. Кругликов прятался в платяном шкафу, на чердаке, под кроватями, уходил к своим русским знакомым, где проживал по нескольку дней, не высовывая носа из комнат, чтобы не попасть на глаза соседям.

Знакомые держали его у себя непрописанным по несколько суток, но надолго оставлять при себе не решались, так как за укрывательство посторонних лиц без прописки рисковали сами быть казненными. Русские приятели подделали Кругликову паспорт, обозначив его национальность как русскую.

Но беда Кругликова заключалась в том, что он имел ярко выраженный еврейский тип, сразу выдававший его «неарийское» происхождение, и никто не решался на риск — прописать его жильцом в своей квартире.

Однако, никто из знакомых, конечно, не мог и выдать его немцам. Бояться надо было посторонних, не связанных с Кругликовым знакомством лиц. Вот почему Кругликов прятался целыми днями в комнатах, не показываясь не только на улицу, но и во двор. В этих прятках прошло две недели.