Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все бумаги; но я счёл более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и, когда я спросил о бумагах, он отвечал: „Граф! все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдётся на квартире; но, если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, чтó моё и чтó разошлось под моим именем “. Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся… Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли — Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения».

После этого мы перешли к очередным делам, а там занялись разговорами о делах графа, о Вороньках (имение в Полтавской губернии), где он выстроил великолепный дом, развёл чудесный сад (он очень любил садоводство) и всем этим хотел пожертвовать в пользу института для бедных девиц Полтавской губернии.

На другой день я постарался притти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от государя. Он возвратился и первым словом его было: «Ну, вот дело Пушкина и решено». Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал: «Я вошёл к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: „Здесь всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать“. Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, а наконец спросил: „А что ж ты сделал с автором?“ — Я?.. (сказал Милорадович) я объявил ему от имени вашего величества прощение!.. Тут мне показалось (продолжал Милорадович), что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: „Не рано ли?..“ Потом, ещё подумав, прибавил: „Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг“. Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к государыне; а (незабвенный для меня) Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению…» [141]

Кто таков упомянутый здесь Ф[огел]ь? Ф[огел]ь был одним из знаменитейших, современных ему, агентов тайной полиции. В чине надворного советника он числился (для вида) по полиции; но действовал отдельно и самостоятельно. Он хорошо говорил по-французски, знал немецкий язык как немец, говорил и писал по-русски, как русский. Во время Семёновской истории он много работал и удивлял своими донесениями. Служил он прежде у Вязмитинова, потом у Балашева, и вот один из фактов его искусства в ремесле. В конце 1811 г. с весьма секретными бумагами на имя французского посла в С.-Петербурге, выехал из Парижа тайный агент. Его перехватили и перевезли прямо в Шлюссельбургские казематы, а коляску его представили к Балашову, по приказанию которого её обыскали, ничего не нашли и поставили с министерскими экипажами. Ф[огел]я послали на разведку. Он разведал и объявил, что есть надежда открыть, если его посадят как преступника, рядом с заключённым. Так и сделали. Там, отделённый только тонкою перегородкою от номера арестанта, Ф[огел]ь своими вздохами, жалобами и восклицаниями привлёк внимание француза, вошёл с ним в сношение, выиграл его доверенность и, через два месяца неволи, вызнал всю тайну. Возвратясь в С.-Петербург, Ф[огел]ь отправился прямо в каретный сарай, снял правое заднее колесо у коляски, велел отодрать шину и, из выдолбленного под нею углубления, достал все бумаги, которые, как оказавшиеся чрезвычайно важными, поднёс министру. Вот какого полёта была эта птица, носившаяся и над головою Пушкина!

Оставив Киев 19 мая 1820 года, я, в качестве доктора, отправился с генералом Р[аевским] на Кавказ. [142] С ним ехали две дочери и два сына, один полковник гвардии, другой капитан. Едва я, по приезде в Екатеринославль, расположился после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала.

«Доктор! я нашёл здесь моего друга; он болен, ему нужна скорая помощь; поспешите со мною!»

Нечего делать — пошли. Приходим в гадкую избёнку, и там, на досчатом диване, сидит молодой человек — небритый, бледный и худой.

«Вы нездоровы?» спросил я незнакомца.

«Да, доктор, немножко пошалил, купался: кажется, простудился». Осмотревши тщательно больного, я нашёл, что у него была лихорадка. На столе перед ним лежала бумага.

«Чем вы тут занимаетесь!»

«Пишу стихи».

Нашёл, думал я, и время и место. Посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь тёплого, я оставил его до другого дня.

Мы остановились в доме губернатора К. Поутру гляжу — больной уж у нас; говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим Р[аевским] по-французски. После обода у него озноб, жар и все признаки пароксизма.

Пишу рецепт.

«Доктор, дайте чего-нибудь получше; дряни в рот не возьму».

Что будешь делать, прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать, кому. Спрашиваю. — Пушкин: фамилия незнакомая, по крайней мере, мне. Лечу как самого простого смертного, и на другой день закатил ему хины. Пушкин морщится. Мы поехали далее. На Дону мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался, покушал бланманже, и снова заболел.

«Доктор, помогите!»

— Пушкин, слушайтесь!

«Буду, буду!»

Опять микстура, опять пароксизм и гримасы.

«Не ходите, не ездите без шинели».

— Жарко, мочи нет.

«Лучше жарко, чем лихорадка».

— Нет, лучше уж лихорадка.

Опять сильные пароксизмы.

«Доктор, я болен».

— Потому что упрямы, слушайтесь!

«Буду, буду!»

И Пушкин выздоровел. В Горячеводск мы приехали все здоровы и веселы. По прибытии генерала в город, тамошний комендант к нему явился, и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить, и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче брёвен, на дворе, с хохотом что-то писал, но ничего и не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту.