Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Сколько я понимал Пушкина, — то я думал видеть в нём всегда готового покутить за стаканами, точно так же, как принимать участие и в карточной игре, не будучи особенно пристрастным ни к тому, ни к другому. Одинаково и во всех других общественных случаях, во всём он увлекался своею пылкостью: там, где танцовали, он от всей души предавался пляске; где был лёгкий разговор, он был неистощим в остротах; с жаром вступал в разговор, особенно где дело шло о поэзии, а там, где шла речь об истории и географии, в жарких спорах его проглядывал скорее вызов, для приобретения сведений, в необходимости которых он более и более убеждался. Самолюбие его было без пределов; он ни в чём не хотел отставать от других […]

Я знал Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертию, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью при полном сознании своей запальчивости, виновности, но не выражал её. Когда дело дошло до барьера, к нему он являлся холодным как лёд. На моём веку, в бурное время до 1820 года, мне случалось не только что видеть множество таких встреч, но не раз и самому находиться в таком же положении, а подобной натуры, как у Пушкина в таких случаях, я встречал очень не много. Эти две крайности в той степени, как они соединились у Александра Сергеевича, должны быть чрезвычайно редки. К сему должно ещё присоединить, что первый взрыв его горячности не был недоступным до его рассудка. Вот чему я был близким свидетелем. [210]

В конце октября 1820 года, брат генерала М. Ф. Орлова, л.-гв. уланского полка полковник Фёдор Фёдорович, потерявший ногу, кажется под Бауценом или Герлицем, приехал на несколько дней в Кишинёв. Удальство его было известно. Однажды, после обеда, он подошёл ко мне и к полковнику А. П. Алексееву и находил, что будет гораздо приятнее куда-нибудь отправиться, нежели слушать разговор «братца с Охотниковым о политической экономии!» Мы охотно приняли его предложение, и он заметил, что надо бы подобрать ещё кого нибудь; ушёл в гостиную к Михайле Фёдоровичу и вышел оттуда под руку с Пушкиным. Мы отправились без определённой цели куда итти: предложение Алексеева итти к нему было единогласно отвергнуто, и решили итти в бильярдную Гольды. Здесь не было ни души. Спрошен был портер. Орлов и Алексеев продолжали играть на бильярде на интерес и в придачу на третью партию вазу жжонки. Ваза скоро была подана. Оба гусара порешили пить круговой; я воспротивился, более для Пушкина, ибо я был привычен и находил даже это лучше, нежели не очередно. [211] Алексеев предложил на голоса; я успел сказать Пушкину, чтобы он не соглашался, но он пристал к первым двум и потому приступили к круговой. Первая ваза кое-как сошла с рук, но вторая сильно подействовала, в особенности на Пушкина; я оказался крепче других. Пушкин развеселился, начал подходить к бортам бильярда и мешать игре. Орлов назвал его школьником, а Алексеев присовокупил, что школьников проучивают. Пушкин рванулся от меня и, перепутав шары, не остался в долгу и на слова; кончилось тем, что он вызвал обоих, а меня пригласил в секунданты. В десять часов утра должны были собраться у меня. Было близко полуночи. Я пригласил Пушкина ночевать к себе. Дорогой он уже опомнился и начал бранить себя за свою арабскую кровь, и когда я ему представил, что главное в этом деле то, что причина не совсем хорошая и что надо как-нибудь замять. «Ни за что!» произнёс он остановившись. «Я докажу им, что я не школьник!» — «Оно всё так, отвечал я ему, но всё-таки будут знать, что всему виной жжёнка, а притом я нахожу, что и бой не ровный». — «Как не ровный?» опять остановившись спросил он меня. Чтобы скорей разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил: «Не ровный потому, что может быть из тысячи полковников двумя меньше, да ещё и каких — ничего не значит, а вы двадцати двух лет — уже известны» и т. п. Он молчал. Подходя уже к дому, он произнёс: «Скверно, гадко; да как же кончить?» — «Очень легко, отвечался: вы первый начали смешивать их игру; они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они придут не с тем, чтобы становиться на барьер, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает». Он долго молчал и наконец сказал по французски: «Это басни: они никогда не согласятся; Алексеев, может быть, — он семейный, но Теодор — никогда: он обрёк себя на натуральную смерть, то всё-таки лучше умереть от пули Пушкина, или убить его, нежели играть жизнью с кем-нибудь другим». Я не отчаявался в успехе. Закусив, я уложил Пушкина, а сам, не спавши, дождался, утра и в осьмом часу поехал к Орлову. Мне сказали, что он только-что выехал. Это меня несколько озадачило. Я опасался, чтобы он не попал ко мне без меня: я поспешил к Алексееву. Проезжая мимо своей квартиры, увидел я, что у дверей нет экипажа, который, с радостью, увидел у подъезда Алексеева, а ещё более, и также неожиданно, обрадовался, когда едва я показался в двери, как они оба в один голос объявили, что сейчас собирались ко мне посоветоваться, как бы окончить глупую вчерашнюю историю. — «Очень легко, отвечал я им, приезжайте в 10-ть часов, как условились, ко мне; Пушкин будет, и вы прямо скажете, чтобы он, так как и вы, позабыл вчерашнюю жжонку». Они охотно согласились. Но Орлов не доверял, что Пушкин согласится. Возвратясь к себе, я нашёл Пушкина уже вставшим и с свежей головой, обдумавшим вчерашнее столкновение. На сообщённый ему результат моего свидания, он взял меня за руку и просил, чтобы я ему сказал откровенно: не пострадает ли его честь, если он согласится оставить дело? Я повторил ему сказанное накануне, что не они, а он их вызвал, и они просят мира: «Так чего-же больше хотеть?» Он согласился, но мне всё казалось, что он не доверял, в особенности Орлову, чтобы этот отложил такой прекрасный случай подраться; но когда я ему передал, что Фёдор Фёдорович не хотел бы делом этим сделать неприятное брату, — Пушкин, казалось, успокоился. Видимо он страдал только потому, что столкновение случилось за бильярдом, при жжонке: «а не то, славно бы подрался; ей богу, славноI» Через полчаса приехали Орлов и Алексеев. Всё было сделано, как сказано; все трое были очень довольны; но мне кажется, все не в той степени, как был рад я, что не дошло до кровавой развязки: я всегда ненавидел роль секунданта и предпочитал действовать сам. За обедом в этот день у Алексеева Пушкин был очень весел и возвращаясь благодарил меня, объявив, что, если когда представится такой же случай, то чтобы я не отказал ему в советах и пр.

Случай этот представился; но здесь моё вмешательство, как видно будет ниже, было уже бесполезно.