Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

С того времени по 1831 год, находясь в одной армии и частях войск с Старовым, мы не раз вспоминали об этой встрече, и впоследствии, в пятидесятых годах, в продолжение двух лет, что Старов находился в Петербурге по своим делам, где и умер, мы как-то повели разговор о Пушкине и, кажется, по поводу нечаянно открытой им книги, лежавшей на столе у общего нашего знакомого. Ему было уже под семьдесят лет; тридцать два года после поединка, он искренне обвинял себя и говорил, что это одна из двух капитальных глупостей, которые он сделал в жизни своей.

На стр. 1168-й рассказывается происшествие с Теодором или Тодораки Балшем и женой его Марьей. Это случилось скоро после моего выезда 4-го февраля 1822 г.; недели через две я получил о том в Херсоне известие, а по возвращении узнал и все подробности от обеих сторон. Происшествие изложено в статье, в главных чертах, верно; но если только признано будет не лишним некоторое пояснение, то оно заключается в следующем: 1-е. Столкновение произошло у того же Крупянского, у которого потом и последовала развязка. 2-е. Марья Балш, жена Тодораки, была дочь Богдана, о чём в другом месте сказано подробно. Она была женщина лет под тридцать, довольно пригожа, чрезвычайно остра и словоохотлива; владела хорошо французским языком и с претензиями. Пушкин был также не прочь поболтать, и должно сказать, что некоторое время это и можно было только с ней одной. Он мог иногда доходить до речей весьма свободных, что ей очень нравилось, и она в этом случае не оставалась в долгу. Действительно ли Пушкин имел на неё какие виды или нет, сказать трудно: в таких случаях он был переметчив и часто без всяких целей любил болтовню и материализм; но как бы то ни было, Мария принимала это за чистую монету. В это время появилась в салонах некто Албрехтша; она была годами двумя старше Балш, но красивей, с свободными европейскими манерами; много читала романов, многие проверяла опытом и любезностью своею поставила Балш на второй план; она умела поддерживать салонный разговор с Пушкиным и временно увлекала его. У Балш породилась ревность; она начала делать Пушкину намёки, и получив однажды от него отзыв, что женщина эта (Албрехтша) — историческая и пылкой страсти, надулась и искала колоть Пушкина. Он стал с ней сдержаннее и вздумал любезничать с её дочерью, Аникой, столь же острой на словах, как и мать её, но любезничать так, как можно было только любезничать с двенадцатилетним ребёнком. Оскорблённое самолюбие матери и ревность к Албрехтше (она приняла любезничанье с её дочерью-ребёнком, в смысле, что будто бы Пушкин желал этим показать, что она имеет уже взрослую дочь) вспыхнули: она озлобилась до безграничности. В это-то самое время и последовала описанная сцена […]

Продолжая рассказывать это происшествие (стр. 1167), по случаю ссоры двух молдаван, что им следовало драться, но они не дрались: «Липранди сказал, чего от них требовать! У них в обычае нанять несколько человек, да их руками отдубасить противника!» Я действительно сказал это, но не по поводу «ссоры двух молдаван», — а по случаю оплеухи, данной в театре в креслах некоему прапорщику, выгнанному из ведомства путей сообщения. Полагали поединок неминуемым следствием, и Пушкин, не успевший ещё оценить характер народа, среди которого он находился, не видал другого исхода и был очень удивлён, когда помянутые слова были мною сказаны в присутствии нескольких довольно значительных молдаван. Можно почти утвердительно сказать, что после сего Пушкин начал смотреть на них с более верной точки зрения и так сообразовать свой образ обращения с ними.

Не могу также пропустить без замечания и то, что, как мне кажется, с Алексеевым был и Пущин в кабинете Крупянского, когда Пушкин разделался с Балшем (через несколько лет возведённым в гетманы, т. е. в главнокомандующие войсками Молдавии). О присутствии тут Пущина говорю не положительно, ибо в то время я был в отсутствии и возвратился через четыре месяца, а потому и не вполне нахожу этого в записках своих. [213] В этом случае В. П. Горчаков может служить лучшим авторитетом, если H. С. Алексеев, как свидетель, не оставил своих записок. Когда я возвратился, то Пушкин не носил уже пистолета, а вооружался железной палкой в осьмнадцать фунтов весу […]

Ссор, или правильней сказать, вспышек за карты у Пушкина было несколько […] К числу столкновений Пушкина можно отнести и случай, рассказанный на стр. 1186-й и дополнить его: «какой-то солидный господин», о котором идёт речь и не названный, принадлежит к числу четырёх оригиналов, встреченных Пушкиным по приезде в Кишинёв (см. выше). Это был старший член в управлении колониями статский советник Иван Николаевич Ланов; он был в беспрерывной вражде с Пушкиным, или правильнее сказать, первый враждовал, а второй отделывался острыми эпиграммами и шутками без всякой желчи и был счастлив, когда смеялись тому. Ланов, бывший адъютантом кн. Потёмкина, человек не без образования, на старинную руку и с понятиями о разделении лет и чинов. Ему было за 65 лет, среднего роста, плотный, с большим брюхом, лысый, с широким красным лицом, на котором изображалось самодовольствие; вообще он представлял собою довольно смешной экземпляр. Он постоянно обедал у Инзова и потому должен был часто встречаться за тем же столом с Пушкиным. Ланову не нравилось свободное обращение Александра Сергеевича и ответы его Инзову, который всегда с улыбкой возражал. Ланов часто в общем разговоре не удостаивал внимания того, что говорил Пушкин, и происшествие, описанное на 1186-й странице, было именно за столом у Инзова. Ланов назвал Пушкина молокососом, а тот его винососом; это случилось перед самым окончанием стола. Инзов улыбался, встав из-за стола, пошёл к себе, а Ланов вызвал Пушкина на поединок. Пушкин только хохотал, видя, что тот настаивает, рассказывая о своих поединках при князе Таврическом. Ланов несколько успокоился тогда только, когда Пушкин принял его вызов. Инзов, услышав смех в столовой, или уведомленный о происшедшем, возвратился в столовую и скоро помирил их. Ланов, из чинопочитания к Инзову, согласился оставить всё без последствий, а Пушкин был очень рад, чтобы не сделаться смешным. Инзов устроил так, что с тех пор Пушкин с Лановым не встречались уже за столом вместе. Это очень согласовалося с желанием Пушкина, и тот день, в который очередь была не его, он летел туда, где было более простора и где он не должен был глотать то, что было уже готово сорваться с языка. Часто также он отделывался выдуманным приглашением к Орлову или к Бологовскому и уже в тот день неотменно обедал у названного, и, как замечал Пушкин, Инзов всегда догадывался и всегда улыбался, что заставляло и Пушкина делать, то же. Здесь следует заметить, что обедать у Инзова вовсе не было обязательно для Пушкина, хотя он и жил в доме его, и некоторые хотели даже думать, что Александр Сергеевич обязан был каждый раз, когда выходил, сказываться или как бы проститься. Этого ничего не было. Но Пушкин очень хорошо понял, что в то время было принято всеми начальниками держать открытый стол, не только что для приближённых своих, но и для всех приезжающих того ведомства лиц. Пушкин же жил у Ивана Никитича, был им ласкаем, а потому он почитал приличием уведомлять его и всегда лично, что он дома не обедает. Так он однажды выразился у меня, когда В. Ф. Раевский, приглашая к себе обедать тут бывших, обратился к Пушкину с шутливым видом, как это часто между ними бывало, присовокупив: «Отпустит ли тебя Инзов?» Не нужно было для сего и объяснения Пушкина, это всем было известно.