Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Относительно угощения солдат в одних стенах с высшими лицами при освящении экзерциргауза, то прежде всего замечу, что неправильно думать, чтобы угощение солдат с начальниками было «сверх обыкновения», напротив, в то время это гораздо чаще случалось, нежели ныне, и я бы мог привести множество тому примеров, несравненно разительнее; но не в этом, а вот в чём дело.

Для занятий учебного баталиона 16-й дивизии в Кишинёве не было никакого здания, на воздухе не всегда можно было это делать, а потому Орлов озаботился устроить род манежа собственными средствами. Так как построить всё здание из дерева было бы слишком дорого, то вырыта была пространная землянка, стены коей возвышались только на два аршина от земли, для проделки частых окон. Поставлены стропила, на коих настлана была камышевая крыша; внутренность была отштукатурена, фронтон был изящной архитектуры, т. е. с колоннами и т. п. Всё это было сделано учебным баталионом, и люди за работу удовлетворялись Михайлом Фёдоровичем из собственных денег. К концу декабря 1821 года здание окончилось; Орлов желал освятить оное на новый год и вместе с тем, как при таких случаях всегда бывает, дать завтрак, и решил сделать оный в самом манеже. Мне и Охотникову поручено было декорировать внутренность. В три дня всё было готово: стены украшены штыками, ружьями и другими воинскими принадлежностями, фестонами из зелёного, красного и белого сукна и т. п. У стены, лежащей против входа, был сделан довольно удачно арматурный щит, для полноты которого ввезены были две пушки, сложены ядра и пр. и пр. В щите этом было два георгиевских знамени Охотского полка и два таких же Камчатского. Между георгиевскими знамёнами, из пистолетов шифр императора Александра, в сиянии из шомполов. Перед щитом, поперёк манежа, для завтрака накрыт был на сорок человек стол, к которому должен был быть приглашён архиепископ Димитрий, вызвавшийся сам освятить здание, генерал Инзов, губернатор и пр. Вдоль же манежа устроены были восемь столов, каждый на 80 человек, для учебного баталиона. Часа за два до назначенного времени, Михайло Фёдорович приехал осмотреть приготовления и, заметив, что у щита, при четырёх георгиевских знамёнах и у двух орудий нет часовых, как необходимой принадлежности знамён, приказал Гаевскому тотчас поставить на часы к знамёнам двух унтер-офицеров, и если найдутся, то с георгиевскими крестами, да и повиднее. Сказав это, он уехал, и большая часть из нас разошлась, чтобы переодеться к торжеству. Выбор Гаевского пал на двух унтер-офицеров, принёсших жалобу на Вержейского (находившегося ещё под судом, а потому и оба унтер-офицера были как бы прикосновенными к делу и в строгом смысле ни в каком случае не могли так публично занять почётнейшее место в торжестве, хотя действительно красивее и рослее их других не было). До приезда Михайла Фёдоровича все военные были уже в манеже; Пущин и полковой командир Соловкин видели помянутых часовых и могли бы тотчас заметить Гаевскому неловкий его выбор, а из находившихся тут на-лицо людей, в полной же форме, заменить их было легко, но никто того не сделал. Этою вероятно случайною забывчивостью они не только что повредили Орлову, но и унтер-офицеров, уже во всяком случае совершенно невинных, подвергли разжалованию и лишению крестов. Орлов приехал вместе с Инзовым и не успел ещё дойти до щита, разговаривая то с тем, то с другим, как приехал архиепископ, и началось освящение, после чего подошли к приготовленному столу. Димитрий любовался обоими унтер-офицерами, которых, кажется, тогда Орлов не узнал, а взяв чарку водки, поздравил солдат с новым годом и «здравием государя». Обычное «ура!» было ответом. Об унтер-офицерах не было и речи, как вдруг из главной квартиры официально спросили корпусного командира о действительности наряда на часы помянутых унтер-офицеров. Сабанеев приехал в Кишинёв, не нашёл особенной в том важности, пожурил Гаевского, и тем пока всё и окончилось, но различные события начали быстро следовать одни за другими.

В это самое время шла уже глухая молва, что существует какой-то «Союз благоденствия», изложенный в какой-то «Зелёной книге», в которую вписались многие из военных лиц; но кто именно и в чём это состоялось — ходили самые неопределённые толки. Вдруг, ни с того, ни с другого, 32-го егерского полка маиор Юмин подал рапорт корпусному командиру, что, по присяге, обязан объявить, что, два года тому назад, во время лагеря в Крапивне, приезжал из Киева артиллерийский полковник Бистром с «Зелёной книгой», которую подписал полковой командир Непенин и другой полковой командир, полковник Кальм, но что написано было в книге, ему неизвестно. Спрошенный Непенин отвечал тоже, что не знает её содержания, что Бистром сказал ему, что это общество для вспоможения бедным, и он тотчас подписал вслед уже многих подписавшихся лиц, но не посмотрел, кто именно.

Из главной квартиры настоятельно требовали открытия мнимого «заговора». Начальник штаба 6-го корпуса г.-м. Вахтен, при инспектировании полка, когда Раевский был ещё ротным командиром, нашёл, что он много говорит за столом при старших и тогда, когда его не спрашивают, что он, на свой счёт, сшил для роты двухшевные сапоги; что он часто стреляет из пистолета в цель. Ко всему этому донесли, что он в Ланкастерской школе задобривает солдат, давая им на водку, и наконец, что прописи включают в себе имена известных республиканцев: Брута, Кассия и т. п. В этом последнем не трудно было убедиться, и Раевский 5-го февраля 1822 года был арестован, отвезён в Тираспольскую крепость, где и назначена была следственная комиссия. [217]

Само собою разумеется, что всё это, как ни было ничтожным, но оно не могло не дать повода врагам Михайла Фёдоровича Орлова утверждать, что всем этим беспорядкам он был единственным виновником, как начальник или злонамеренный, или слабый. Находили также, что оба бригадные генерала одинакового с ним направления, не рассуждая, что Пущина Орлов застал в дивизии, а Бологовской был назначен на вакансию без всякого влияния Орлова. Корпусной командир, как человек умный и опытный, не разделял этого мнения; напротив, он каждый раз, как приезжал в Кишинёв, останавливался у Михайла Фёдоровича; но вдруг неожиданное происшествие, в котором одинаково Орлов, в самом строгом смысле, виноватым никак быть не мог, разыгралось неприятным для него образом. Вот что случилось.

Перед отъездом своим на короткий отпуск в Киев, Михайло Фёдорович назначил инспекторский смотр 2-й бригаде, стоявшей в окрестностях Кишинёва. Всё было благополучно, исключая одной роты капитана Б—ва, Камчатского полка. Как обыкновенно, для спроса людей — всё ли они получают, не обращались ли с ними жестоко и т. п., рота обступает инспектора. Она всё получила, наказания за учение и т. п. поступки капитан прекратил, и теперь они довольны им. Казалось, всё кончилось; но кто-то в задних рядах, как по большей части это бывает, сказал, что «намеднесь капитан хотел было наказать артельщика за то, что он не отдал ему деньги за вырученный провиант; но мы не допустили до этого, а потом помирились». Михайло Фёдорович слишком хорошо умел различать человеколюбие от священных обязанностей дисциплины, чтобы оставить это без внимания: «Как не допустили? Рассказывайте!» И вот что он узнал. При сборе полка на инспекторский смотр рота капитана Б—ва остановилась в десяти верстах от города. Подошло время получать провиант; артельщик, получив ассигновку, отправился из деревни в город, где продал провиант, как это водилось, когда людей кормили на квартирах. Возвратясь в деревню, артельщик не явился к капитану; этот узнал, что он пришёл, и послал за ним, и получил от него утвердительный ответ, что точно провиант продан за столько-то. Когда же Б—в потребовал от него деньги, то он объявил ему, что «рота не приказала отдавать ему, а распределила их по капральствам». Капитан велел приготовить палки и, когда вестовые вывели артельщика на двор для наказания, собравшиеся солдаты, предвидя развязку, вошли во двор и требовали не наказывать; но видя, что капитан не соглашается, закричали ему, что не дадут наказывать, ибо артельщик исполнил их приказание и затем вырвали у вестовых палки, переломали их и артельщика увели с собой. [218]Б—в скоро понял значение всего этого, и посредством ему преданного денщика представил и роте, что может ожидать её, когда всё это огласится. Последствием было примирение, и так прошло дней десять.