Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Вот все столкновения Пушкина в Кишинёве с сентября 1820 г. по июль 1823 […]

Стр. 1179-я. Прежде чем привести несколько слов, сказанных на этой странице, необходимо заметить приведённое на странице 1131-й, как имеющее взаимное соотношение, и хотя в обоих случаях они не совсем относятся прямо к Пушкину, но не менее того обрисовывают тот круг, в котором он находился, и о котором до сих пор имеют превратное мнение, несомненно так занесённое и в историю, тогда как при ближайшем рассмотрении оного выльется свет, до сих пор не проникавший до страниц летописи того времени. Может быть, не находись Пушкин в этом кругу, пылкий его характер, хотя и до нельзя благородный, не воздержал бы часто болтливого языка, а в ту эпоху, при тогдашних условиях общества, даже в самом Киеве и гораздо ближе — в Тульчине и в месте пребывания князя С. Г. Волконского, женившегося на Раевской, словом, одного тогда на ветер сказанного слова было бы достаточно для погибели Пушкина. Итак:

На стр. 1131-й «Он (Орлов) заботился о распространении грамотности между солдатами, старался смягчить грубые отношения к подчинённым, за что вскоре и пострадал. В Кишинёве он построил манеж и в новый год (1822 г.) дал в нём большой завтрак, на котором, сверх обыкновения, были угощены тут же, в одних стенах с начальством, все нижние чины».

На стр. 1179-й. «Летом 1822 г. покинули Кишинёв двое близких знакомых Пушкина: П. С. Пущин и М. Ф. Орлов. Первый был уволен вовсе от службы; второй от должности дивизионного начальника, с причислением к армии; оба по неприятностям с своим корпусным командиром Сабанеевым».

В то время предписано было при каждом дивизионном штабе устроить ланкастерские школы. Когда М. Ф. Орлов принял 16-ю дивизию, которою, по отъезде бывшего её начальника г.-л. Казачковского, временно командовал П. С. Пущин, то было уже приступлено к учреждению помянутой школы в Кишинёве и ожидалось только приезда настоящего дивизионного начальника, чтобы открыть оную, что Михайло Фёдорович и сделал; а как он не был доволен избранным преподавателем, то скоро и назначил В. Ф. Раевского, в это время произведённого из капитанов 32-го егерского полка в маиоры. Раевский был человек с необыкновенною энергией, знанием дела, очень образованный и не чуждый литературы (воспитывался в Московском университетском пансионе). М. Ф. Орлов до сего времени близко не знал его, и назначение это последовало более с целью удалить его из полка, где он не ладил с бывшим своим батальонным командиром, подполковником Нейманом, который был, как видно из его фамилии — немец, а Раевский совсем не мог переваривать этого элемента. Я вошёл в эти подробности единственно потому только (и должен буду сделать то же и в некоторых других случаях), что они необходимы для верной оценки событий того времени. Раевский имел очень хорошее состояние, а потому выписал на свой счёт из Петербурга для школы своей печатные прописи, впоследствии, как будет видно далее, навлёкшие на него один из обвинительных пунктов; а вместе с тем набрасывалось недоброжелателями Орлова как бы подозрение и на него самого. Другой «особенной заботливости к распространению грамотности между солдатами» Михайло Фёдорович не показывал. Школы эти, как известно, скоро были закрыты во всех наших армиях.

Орлов, приняв дивизию, независимо от личных своих душевных правил — искоренять жестокость в обращении с солдатами, имел в руководство своё многие приказы корпусного командира Ивана Васильевича Сабанеева, отъявленного врага телесных наказаний. В одном из приказов корпусного командира по сему предмету было между прочим сказано: «Убить девятерых, а выучить одного — принадлежит другому времени, нами уже отжитому» и т. д. Тут упоминалось, что и в прежние времена достойные начальники искали собственным примером внушать подчинённость и т. д. Казалось бы, что Михайло Фёдорович мог вполне предаться в этом случае влечению благородного своего сердца, но вышло иначе. Дивизия его начала отставать по фрунтовой части, т. е. введённые в то время три учебных шага не были так выделываемы, как в 17-й дивизии под начальством Сергея Фёдоровича Желтухина, у которого госпитали были наполнены нижними чинами, надорвавшимися от упражнения в этом убийственном нововведении. Усовершенствований достигали палками у тех, которые могли выдерживать, в особенности первый учебный шаг. При инспекторских смотрах Сабанеев никогда не смотрел этих учебных шагов; [214] но что делал он — того не мог делать Орлов, между тем как смотры лиц, составлявших главную квартиру, требовали только усовершенствования учебных шагов. Полковые командиры 16-й дивизии, в оправдание своё, приводили запрещение Орлова на ученьях прибегать к шомполам, тесакам и палкам (о розгах тогда ещё не говорили). Пошла молва, что Орлов распускает дисциплину, что потакает солдатам, что принимает от них жалобы на наказания, ими претерпеваемые, и назначает по сему следствия, между тем как, в продолжение двух лет командования Орловым дивизиею, было произведено только два следствия, и жребий оба раза падал на меня. В конце 1820 года, во время инспектирования Орловым дивизии, солдаты некоторых частей 31-го егерского полка, стоявшего в Измаиле, принесли ему жалобу на жестокое обращение с ними на учении. Возвратясь в Кишинёв, он послал меня для произведения формального следствия. Полковым командиром был полковник А., человек характера слабого, смирного и беспечного. Командир 1-го баталиона был подполковник А. Н. Лидерс (ныне г.-а.); командир 3-го баталиона был маиор Ширман. [215] При опросе людей под присягой, в баталионе Лидерса, ни один человек не принёс жалобы, чтобы он был наказываем за ученье, между тем как в баталионе Ширмана не было ни одного, который бы не привёл ужаснейших эпизодов из таких экзекуций. Результатом было удаление А—ва от командования полком, а Ширмана — предание суду. Вот это только одно следствие, которое последовало по поводу жалоб на инспекторском смотру. Другое имело совершенно другой характер и послужило сильным обвинением Михайлу Фёдоровичу — без всякого основательного повода.

В начале декабря 1821 года два унтер-офицера, [216] георгиевские кавалеры (за Лейпциг и Париж, Охотского полка, баталиона маиора Вержейского), отлучились без спросу из роты, стоявшей за 20 вёрст от Кишинёва и явились к Орлову с жалобой на маиора Вержейского, что он, несмотря на георгиевские кресты, неоднократно их наказывал, подобно как и других с теми же отличиями, и около недели тому назад, найдя какие-то беспорядки на шести кордонах, ими с капральствами занятых, на каждом из этих кордонов давал по 20-ти розог или палок, смачивал рассечённое тело солёной водой и переводил за две и за три версты до другого кордона, возобновляя наказания на каждом, так что им дано было в несколько часов времени по 120-ти ударов палками и розгами; потом, на ночь, в баталионной квартире их привязали к поднятым оглоблям саней, как бы распятыми. По объявлении Орлову этой жалобы, унтер-офицеры были тотчас освидетельствованы дивизионный штаб-доктором Шуллером, при их полковом командире, полковнике Соловкине. Тотчас же я был назначен для произведения строжайшего следствия, а обоих унтер-офицеров прикомандировали к дивизионному учебному баталиону, тогда уже под командой маиора Гаевского (переведённого из л. гв. Гренадерского полка, по поводу происшествия в Семёновском полку). Излишне говорить об ужасах, открытых по следствию; маиор Вержейский предан суду. И так вот все послабления, которые будто бы сделаны были Орловым солдатам: немец Ширман и поляк Вержейский, отданные им под суд за неслыханные и в то время жестокости. Но последнее дело, как я сказал, имело влияние на служебную деятельность М. Ф. Орлова и он «действительно — вскоре пострадал, но не прямо за распространение грамотности и старание смягчить грубые отношения к подчинённым», что сейчас и будет пояснено.