Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Я уже имел случай сказать, что Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лицо его краснело и изображало жадность узнать какой-либо особенный случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг часто он задумывался. Не могу судить о степени его славы в поэзии, но могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нём, конечно, он был бы лицом замечательным; но с другой стороны едва ли к нему не подходят слова императрицы Екатерины II, сказавшей, что она «в самом младшем чине пала бы в первом же сражении, на поле славы».

Дуэль К[иселё]ва с Мордвиновым очень занимала его; в продолжение нескольких и многих дней, он ни о чём другом не говорил, выпытывая мнения других, что на чьей стороне более чести, кто оказал более самоотвержения и т. п.? Он предпочитал поступок И. Н. Мордвинова, как бригадного командира, вызвавшего лицо выше себя по службе. Мнения были разделены. Я был за К[иселёва]; мои доводы были не действительными. [229] H. С. Алексеев разделял также моё мнение, но Пушкин остался при своём, приписывая Алексееву пристрастие к К[иселёву], с домом которого он был близок. Пушкин не переносил, как он говорил, «оскорбительной любезности временщика, для которого нет ничего священного», и пророчил Алексееву разочарование в своём идоле, что действительно этот, в полном смысле достойный человек, через тридцать лет и испытал. В сороковых (и в 1851-м) годах, видевшись почти ежедневно с Алексеевым, когда он после последней поездки своей в Саратовскую губернию, по частному делу К[иселё]ва, оконченному самым удовлетворительным образом, не видя поощрения ни по служебным занятиям, ни за оказываемые по частным делам удовлетворения, вынужден был оставить службу при К[иселёве] и искать другого ведомства, он как-то в разговоре со мной, с горькой улыбкой, припомнил прорицание Пушкина.

В заключение не лишним считаю сказать, что дуэли особенно занимали Пушкина. В Киеве, или во время поездки его к Раевским, он слышал о славном поединке Реада с поляком в Житомире и восхищался частностями оного. Будучи ещё в Петербурге, он услышал о двух из моих столкновений, из коих одно в декабре 1818 года, по выходе корпуса Воронцова из Франции: об этих поединках он слышал рассказ графа А. Д. Гурьева, свидетеля катастрофы, и знал все подробности довольно верно. Но о другом, в 1810 году, в Або, с шведским гвардейским поручиком бароном Бломом, вызванным мною через Абовские газеты, на что противник мой отвечал в Стокгольмские газеты, с назначением дня прибытия его в Або, для встречи со мной, — Александр Сергеевич знал это, но неудовлетворительно, а потому неотступно желал узнать малейшие подробности, как повода и столкновения, так душевного моего настроения и взгляда властей, допустивших это столкновение. То, что казалось мне в двадцать лет благоразумным, спустя десять, когда толковал я об этом с Пушкиным, было в моих глазах уже иным, между тем как Александр Сергеевич, будучи почти тех же лет, как и я в 1810 поду, находил, что в настоящее время суждения мои ошибочнее прежних, и что он сам, сейчас же, поступил бы одинаково, как и я в 1810 году. Чтобы удовлетворить его настоянию, я должен был показать ему письма, газеты и подробное описание в дневнике моём, но и это было для него недостаточно: расспросы сыпались. Прошло более полувека после этого поединка; казалось, что он забыт, как вдруг в Стокгольме в 1859 году напечатана книга о войне России и Швеции 1808 и 1809 годов, под заглавием: Походные записки г. Ранке («Bidrag till fenatioäriga minnet of Döbeln etc. of O. F. Rancken. Stokholm, 1859»). В одном из приложений, в котором сообщаются сведения о фамилии Бломов, поединок этот (стр. 8 и пр.) описан подробно, как, по заверению автора, «наделавший в своё время много шума, но что за верность подробностей не ручается, а вызывает полное правдивое описание, потому что рассказываемое им он слышал от многих лиц и в некоторых местах иногда разноречиво, и желал бы более достоверности» и т. д.

Некоторые места этого описания вынудили меня исправить погрешности, а потому, переведя на шведский язык подробное описание события, в 1861 году поместил я оное в 9 № издаваемого в Або профессором Сигнеусом журнала (Litteraturblad for allmän medborlig bildning). B 1862 году моё пояснение сознано правильным самим противником моим, полковником Бломом, жившим в отставке за ранами в Никöпинге. Здесь я упоминаю об этом мимоходом, как о предмете, вовсе не касающемся до Пушкина, но делаю это потому только, чтобы сказать, что случай этот в помянутой статье моей изображён точно так, как он происходил действительно, и что печатно сознано и моим противником; между тем, как в некоторых современных поединку шведских журналах, он описан кратко и под влиянием ещё непотухшей злобы — только что оконченной войны. Впоследствии в некоторых и наших книгах упоминалось о том же, как например, в «Записках Артиллериста» Радожицкого (т. III) и других, но без всяких объяснений, как повода к поединку и вызова по газетам, так допущения оного властями и т. д. […] [230]

Пушкин имел особенный дар юмористически изображать физиономии и вообще всю фигуру. В. П. Горчаков, передавая это относительно Крупянской, попеременно переходящей в Пушкина и обратно, должен припомнить, как Александр Сергеевич на ломберном столе мелом, а иногда и особо карандашем, изображал сестру Катакази, Тарсису — Мадонной и на руках у ней младенцем генерала Шульмана, с оригинальной большой головой, в больших очках, с поднятыми руками и пр. Пушкин делал это вдруг с поразительно-уморительным сходством […]

В самом начале 1824 года, проезжая в Одессу, как обыкновенно, я заезжал к Бендерскому полицеймейстеру, маиору А. И. Бароцци и там ожидал, пока приведут с почты переменных лошадей. В этот раз я застал у него человек пять поселян (все малороссы), по разбирательству какого-то дела. На одного из них Бароцци мне указал, что он помнит Карла XII-го. На вид Никола Искра имел лет шестьдесят, высокого роста, стан прямой, вообще сухощав, с густыми на голове и на груди (по обычаю в том крае у малороссов ворот у рубашки не застегивается) волосами, желтовато-седыми, зубы целы. Я знал, что такое открытие будет находкой для графа Воронцова, который за год перед тем (в августе) ездил из Бендер на место, где была Варница, но мы тогда ничего не нашли; не менее того, мне, занимавшемуся местной статистикой, поручил он обозреть подробно место, описать его и командировал ко мне чиновника Келлера (сына директора минц-кабинета при Эрмитаже), как хорошего рисовальщика, для снятия всевозможных видов с развалин Варницы и пр. Всё это побудило меня порасспросить Искру подробнее, и я удостоверился, что действительно он помнит событие, которое было почти за сто лет пред тем. И каких лет он мог быть тогда сам? Положительно лет себе Искра определить не мог, но говорил, что он тогда был уже — «добрым хлопцем» так что мать его, жившая на хуторе за 8 вёрст, где и поныне он живёт, ежедневно посылала его на тележке в Варницкий лагерь с творогом, молоком, маслом и яйцами, и что после того как татары разорили лагерь шведов, на другой год он женился. Из сего надо было заключить, что Искре было около ста тридцати пяти лет. Он описывал короля (Карла XII-го), которого видел почти каждый раз и впервые принял его даже и не за офицера, а за слугу, потому что он, выйдя из занимаемого им домика, каждое яйцо брал в руку, взвешивал его и смотрел через оное на солнце.