Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

До отъезда Пушкина, я был ещё раза три в Одессе и каждый раз находил его более и более недовольным; та весёлость, которая одушевляла его в Кишинёве, проявлялась только тогда, когда он был с мавром Али. Мрачное настроение духа Александра Сергеевича породило много эпиграмм, из которых едва ли не большая часть была им только сказана, но попала на бумагу и сделалась известной. Эпиграммы эти касались многих и из канцелярии графа, так например, про начальника отделения Артемьева, особенно отличалась от других своими убийственными, но верными выражениями. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражали всех. Начались сплетни, которые ещё более тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф, чрез кого-то, изъявил Пушкину своё неудовольствие, и что это было поводом злых стихов о графе.

Услужливость некоторых тотчас же распространила их. Не нужно было искать, к чьему портрету они метили. Граф не показал вида какого-либо негодования; попрежнему приглашал Пушкина к обеду, попрежнему обменивался с ним несколькими словами…

Чрез несколько времени получены были из разных мест известия о появлении саранчи, выходившей уже из зимних квартир своих, на иных местах ещё ползающей, на других перешедшей в период скачки. Несмотря на меры, принятые местными губернаторами, граф послал и от себя несколько военных и гражданских чиновников (от полковника до губернского секретаря); в числе их был назначен и Пушкин, положительно с целью, чтобы, по окончании командировки, иметь повод сделать о нём представление к какой-либо награде. Но Пушкин, с настроением своего духа, принял это за оскорбление, за месть и т. д. Нашлись люди, которые, вместо успокоения его раздражительности, старались ещё более усилить оную, или молчанием, когда он кричал во всеуслышанье, или даже подтакиванием, и последствием этого было известное письмо его на французском языке к графу, в сильных и — можно сказать — неуместных выражениях. Я вполне убеждён, что если бы в это время был H. С. Алексеев, и даже я, то Пушкин не поступил бы так, как он это сделал; он не был чужд гласу благоразумия. Граф сделал сношение с Петербургом, в самых лёгких выражениях, и Пушкину назначено пребывание в имении в Псковской губернии. Я смотрю с своей точки зрения на этот отъезд Пушкина, как на событие, самое счастливое в его жизни: ибо, вслед за его выездом, поселился в Одессе князь С. Г. Волконский, женившийся на Раевской; приехали оба графа Булгари, Поджио и другие; из Петербурга из гвардейского генерального штаба шт. к. Корнилович делегатом Северного общества; из армии являлись: генерал-интендант Юшневский, полковники Пестель, Абрамов, Бурцов и пр. пр. Всё это посещало князя Волконского (как это видно из Донесения следственной комиссии), и Пушкин, с мрачно-ожесточённым духом, легко мог быть свидетелем бредней, обуревавших наших строителей государства, и невинно сделаться жертвой, как я заметил это в другом уже месте […]

Пушкин обедывал у Дмитрия Николаевича Бологовского, который охотно соединял у себя попеременно все оттенки кишинёвского общества. Здесь разговор был самый игривый, ум и опытность самого хозяина придавали ещё более интереса. В числе лиц, иногда приглашавшихся к генералу, были два брата Дино и Янко, то есть Дмитрий и Иван Яковлевичи Руссо, которых Пушкин встречал у Крупянского, у Земфираки, или Стамо, и редко у меня, в особенности Дмитрия, более жившего в поместьи. Эти два оригинальные лица попали в мой дневник, а потому я сокращённо выберу из него только то, что может касаться Пушкина.

Оба брата довольно с хорошим состоянием, были совершенно противоположных свойств по образованию и наружности, не менее того в высшей степени оригиналы каждый в своём роде. Старший, Дмитрий Яковлевич (женатый), постоянно жил в деревне и зимой только являлся в Кишинёв; носил вначале молдавское платье и, переодевшись в европейское, не оставлял некоторых принадлежностей первого. Знал один свой природный язык, худо по-гречески, а ещё хуже по-русски, а в обращении был медведем. В 1818 году государь посетил Бессарабию; в одном из цыкутов (уездов) Дмитрий Руссо был исправником. С ночлега, где государь останавливался на ночь, кухня была отправлена вперёд, в место, назначенное для обеда. Так как пункт этот находился в цыкуте Дмитрия Руссо, то наместник А. Н. Бахметев, сопровождавший государя, приказал исправнику ехать туда, чтобы облегчить доставку необходимого. Руссо прискакал и нашёл, что всё уже в деле, но с ужасом заметив, что дрова употреблены обыкновенные, пришёл в отчаянье и, рассвирепев на находившегося тут заседателя, перебил каларашей и тотчас послал людей за несколько сажен, к речке, где приготовлен был дубовый лес, уже обделанный в разные формы для строящейся мельницы; немедленно перекололи колёса, клинья и т. п. Сам исправник, подавая пример каларашам, вытаскивал из печей горящие дрова и замещал их принесёнными, повторяя, что «как можно было допустить употреблять для императора дрова, которые употребляет каждый царап (мужик)» и вменял подвиг свой в большую себе честь. Он получил потом чин коллежского ассесора! Помню очень хорошо, что Пушкин, вполне сознавая неловкость Руссо, вместе с тем соглашался, что вновь завоёванные народы должны благоговеть каждый по своему разуму перед царём, и пр.

Младший брат Дмитрия, Янко Руссо (Иван Яковлевич), провёл пятнадцать лет за границей, преимущественно в Париже, очень хорошо говорил по-французски и одинаково, как и брат его, был прост в своём роде. Бессарабцы смотрели на него, как на чудо по степени образованности и гордились им. В то время Париж не был ещё так знаком молдаванам как это ныне […] Иван Яковлевич Руссо был лет тридцати, довольно тучен, с широким лицом, изображавшим тупость и самодовольство; одевался не щегольски, но очень опрятно, всегда с тростью, под предлогом раны в ноге, будто бы полученной им на поединке во Франции. Говор его был тих, с расстановкой: он вытвердил несколько имён французских авторов и ими бросал пыль в глаза соотечественников своих, не понимающих по-французски. Любезничал с женщинами и искал всегда серьёзных разговоров; не был застольным товарищем; в карты не играл и кроме воды ничего не пил.

Пушкин чувствовал к нему антипатию, которую скрывать не мог, и полагаю, что к этой ненависти много содействовало и то, что Руссо не был обычного направления тогдашней кишинёвской молодежи, увивавшейся за Пушкиным. Александр Сергеевич встречался с ним у Крупянского, у Стамо, или у Земфираки, редко у меня и иногда у Бологовского, который, как замечено выше, забавлялся, созывая к себе поочерёдно обедать по нескольку оригиналов. Александр Сергеевич не мог переносить равнодушно присутствия Янки Руссо; самодовольствие этого последнего вызывало первого из себя. Однажды у Бологовского приглашена была другая серия, в составе которой находился местный поэт Стамати (о нём скажу после). Без намерения или с намерением шутить Бологовской за столом начал расточать похвалы Янке Руссо, что очень нравилось Стамати и его двум-трём тут бывшим соотечественникам, но чего не выносил Пушкин, хотя и был убеждён, что Дмитрий Николаевич шутит и как будто вызывает его сказать своё мнение; но Пушкин вертелся от нетерпения на стуле; видно было, что накипь у него усиливалась. Раз Бологовской, обратясь к Стамати, сказал ему, что он с большим удовольствием прочитал рукопись Янки Руссо о впечатлении, сделанным на него в первое время приезда в Париж, и о сравнении с венским обществом, и что тут Бологовской нашёл очень много глубокой философии и пр. Бологовской видимо смеялся над этой рукописью, навязываемою нам всем; но Стамати принял это за чистую монету и с некоторою гордостью самодовольно отвечал: «C’est notre Jean-Jacques Rousseau».