Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Я теперь опять обращусь к Дельвигу, припоминая всё это время: как он был добр ко всем и ласков к родным, друзьям и даже только к знакомым! Вскоре после возвращения из Харькова он или выписал к себе или сам привёз, — не помню, — двух своих маленьких братьев, 4-х и 8-ми лет. Старшего, Александра, он называл классиком, меньшего, Ивана, — романтиком и таким образом представил их однажды вечером Пушкину. Александр Сергеевич нежно, внимательно их рассматривал и ласкал, причём барон объявил ему, что меньшой уже сочинил стихи. Александр Сергеевич пожелал их услышать, и маленький Дельвиг, не конфузясь нимало и не гордясь своей ролью, медленно и внятно произнёс, положив свои рученки в обе руки Александра Сергеевича:

Александр Сергеевич погладил его по голове, поцеловал и сказал, что он точно романтик. Где-то он теперь? Как бы мне хотелось на них взглянуть! Вспоминая о Дельвиге, я невольно припоминаю ещё о Пушкине и, разбирая записки Дельвига, сохранившиеся у меня, нашла ещё несколько записок Пушкина. Это относится к тому времени, когда он узнал о смерти моей матери и о тесных обстоятельствах, вследствие которых одна дама, принимавшая во мне большое участие (а именно Елизавета Михайловна Хитрово), переписывалась со мною, хлопотала о том, чтобы мне возвратилось имение, проданное моим отцом графу Шереметеву. Я интересовалась этим имением по воспоминаниям моего счастливого детства, хотя и в финансовом отношении оно не могло быть не интересно , потому что иметь что-нибудь или не иметь ничего всё-таки составляет разницу.

Не воздержусь умолчать об одном обстоятельстве, которое навело меня на эту мысль выкупить без денег своё проданное имение. Однажды утром ко мне явился гвардейский солдат. „Не узнаёте меня, ваше превосходительство?“ — сказал он, поклонившись в пояс. „Извини, голубчик, не узнаю тебя, припомни мне, где я тебя видела“. „А я из вашей вотчины, ваше превосходительство, я помню вас, как вы изволили из ваших ручек потчевать водкой отца моего; я жил тогда в нашей чистой избе, а в другой, чистой же, ваш батюшка и матушка“. — „Помню, помню, мой милый, сказала я (хотя вовсе его-то самого не помнила). Так ты пришёл со мной повидаться, — это очень приятно!“ — „Да кроме того, — сказал он, — я пришёл просить вас, нельзя ли вам, матушка, откупить нас опять к себе; мне пишут мои старики: сходил бы ты к нашей прежней госпоже, к генеральше такой-то, да сказал бы ей, что вот, дескать, мы бы рады-радёшеньки ей опять принадлежать, что по ревизии теперь в двух селениях прибавилось много против прежнего, — что мы и теперь помним, как благоденствовали у дедушки их, у матушки и у них самих потом; скажи ей, что мы даже согласны графу Шереметеву внести половинную цену за имение и сами на свой счёт выстроим ей домик, коли вы согласны нас у него откупить опять“.

Это предложение было так трогательно и вместе так соблазнительно, что я решилась его сообщить Елизавете Михайловне Хитрово вскоре после кончины матери моей и она по доброте своей взялась хлопотать.

Вот первая записка её:

„J’ai reçu hier matin Votre bonne lettre, Madame, j’aurais été Vous voir sans une grave indisposition de ma fille. Si Vous êtes libre de venir demain à midi, je Vous recevrai avec bien de la joie.

Вследствие этой-то записки Александр Сергеевич приехал ко мне в своей карете и в ней меня отправил к Хитровой.

2-я записка Хитровой написана рукою Александра Сергеевича. Вот она:

„Chère Madame Kern, notre jeune a la rougeole et il n’y a pas moyen de lui parler; des que ma fille sera mieux, j’irai Vous embrasser“, — a её рукой

„El. Hitroff“.

Опять рукою Александра Сергеевича: „Ma plume est si mauvaise que Madame Hitroff… s’en servir et que c’est moi qui ai l’avantage d’être son secrétaire“.

A. [366]

Следует ещё одна записочка от Елизаветы Михайловны Хитровой её рукой: „Voici, ma très chère, une lettre de Che(remete)ff — dites moi ce quelle contient. J’allais Voue la porter moi même, mais j’ai un vrai malheur, car voila qu’il pleut.

E. Hitroff“. [367]

Потом за неё ещё рукою Александра Сергеевича об этом неудавшемся деле:

„Voici la réponse de Ch(eremete)ff. Je désire, quelle soit agréable. Madame Hitroff a fait ce qu’elle a pu. Adieu, belle dame, soyez tranquille et contente et croyez à mon dévouement“. [368]

Самая последняя была уже в слишком шуточном роде, — я на неё подосадовала и тогда же уничтожила. Когда оказалось, что ничего не могло втолковать доброго господина, от которого зависело дело, он писал мне (между прочим) :

„Quand Vous n’avez rien pu obtenir, Vous qui êtes une jolie femme, qu’y pourrai-je faire, moi, qui ne suis pas même joli garçon… Tout ce que je puis conseiller, — c’est de revenir à la charge etc. etc. — et puis jouant sur le dernier mot…“ [369]

Меня это огорчило, и я разорвала эту записку. Больше мы не переписывались и виделись уже очень редко, кроме визита единственного им с женою Прасковье Александровне. Этой последней вздумалось состроить partie fine, и мы обедали вместе все у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и её сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только в памяти одно его интересное суждение. Тогда только что вышли повести Павлова, я их прочла с большим удовольствием, особенно „Ятаган“. Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоинства. Пушкин сказал: „Entendons-nous. Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием“. [370]

Теперь я себе припомнила несколько его суждений о романах: он очень любил Бульвера, ситировал некоторые фразы из „Пельгама“ в то время, когда его читал. Вследствие чего мне и показался замечателен случай, что его напечатали в той же книжке Библ[иотеки для чтения], где и Воспоминания. Ещё я помню (это было во время моего пребывания в одном доме с бароном Дельвигом): тогда только что вышел во французском переводе роман Манцони „I promessi sposi“ (Les fiancés»); он говорил об них: «Je n’ai jamais lu rien de plus joli». [371]

Возвратимся к обеду y Дюме. За десертом («les 4 mendiants») г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошёл в нашу комнату un peu cavalièrement и спросил: «Comment cela va ici». [372]У Пушкина и Алексея Николаевича немножко вытянулось лицо от неожиданной любезности француза, и он сам, увидя чинность общества и дам в особенности, нашёл, что его возглас и явление были не совсем приличны, и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе. Барон Дельвиг очень любил такие эксцентрические проделки. Не помню во всё время нашего знакомства, чтобы он когда-нибудь один с женою бывал на балах или танцовальных вечерах, но очень любил собрать несколько близко знакомых ему приятных особ и вздумать поездку за город, или катание без церемонии, или даже ужин дома с хорошим вином, чтобы посмотреть, как оно на нас, ничего не пьющих, подействует. Он однажды сочинил катанье в Красный Кабачек вечером на вафли. Мы там нашли тогда пустую залу и бедную арфянку, которая, вероятно, была очень счастлива от фантазии барона. В катании участвовали только его братья, кажется, — Сомов, неизбежный, никогда не докучливый собеседник и усердный его сотрудник по «Северным Цветам», я, да брат Алексей Вульф. Катанье было очень удачно, потому что вряд ли можно было бы выбрать лучшую зимнюю ночь — и лунную, и не слишком холодную. Я заметила, что добрым людям всегда такие вещи удаются, оттого, что всякое их действие происходит от избытка сердечной доброты. Он, кроме прелести неожиданных удовольствии без приготовлений, любил в них и хорошее вино, оживляющее беседу, и вкусный стол; от этого он не любил обедать у стариков Пушкиных, которые не были гастрономы, и в этом случае он был одного мнения с Александром Сергеевичем. Вот, по случаю обеда у них, что раз Дельвиг писал Пушкину: