Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 3

— Наши годы! наша воля!

Они и еще что-то пели, но Казакин с испугу не мог вслушаться. Казакин стал креститься и молиться, но видение не исчезало. Страшно испуганный Казакин бросился бежать домой. Дорога к дому шла по берегу реки, а на берегу росли большие развесистые березы. И на всех березах этих во множестве сидели бесы, играли на инструментах и с торжеством бесчинно припевали:

— Наши годы — наша воля! Наши годы — наша воля!...

С версту от места работы, где впервые увидел Казакин бесов, он их увидел в третий раз: они сидели на деревьях и пели ту же песню:

— Наши годы — наша воля!

До полусмерти испуганный Казакин добежал до села, от которого его отделяла река, и, пока ему подавали с другой стороны реки плот для переправы, он присел отдохнуть и в это время увидел страшного змия, который явился у ног его и хотел уязвить; но Казакин отскочил от змия».

Отец Архимандрит слышал этот рассказ от причетника села Тосны, Ивана Андреева, принявшего монашество в Сергиевой пустыни, где настоятельствует теперь сам Архимандрит Игнатий.

Что могло означать это ликование бесовское, мы теперь, кажется, можем догадываться, если с духовной стороны взглянем на события, совершившиеся вскоре после этого страшного видения. Вспомним восшествие на престол в Бозе почившего Государя Николая Павловича и страшные декабрьские дни 1825 года, подготовленные духовным шатанием цвета русской образованности, бросавшегося, как былие, ветром колеблемое, от одной крайности в другую, от прелести бесовской искаженного мистицизма в прелесть материальных лжеучений, изменяя и в том и другом случае вере и верности отцов своих, строителей царственной нашей Родины, святой Русской земля. Твердая православно-самодержавная рука почившего Венценосца указала и повела было Россию по историческому, Богом намеченному пути ее, но семя тли, брошенное в тучную ее ниву, росло и развивалось, засоряя плевелами пажити Господни.

Умаление веры, развитие, хотя и тайное, западных лжеумствований в недрах благородных образованных русских дворянских семейств; падение нравов, неверность служилых людей данной присяге; воровство всех видов и степеней; казнокрадство; утрата помещичьим дворянством разумения своих обязанностей перед престолом и Родиной; искажение дворянством смысла предоставленных ему прав, вытекающих только из обязанностей, им забвенных, и, главнейшее, отпадение его в массе от сыновства Святой Православной Церкви, следовательно, и от Владыки-Христа — все это и многое другое, ускользающее от монаха, поправшего красная міра, не доказывает ли с очевидностью, что видение тосненского простеца было истинным откровением, обнажившим глубочайшие язвы современности? И что же? Не успели отгреметь Севастопольские громы, а уже мы видим Русь стремящейся по тому же следу давно растленного Запада.

Налагаются на нас язвы тяжкие гнева Божия, но мы не обращаемся, не исповедуем грехов своих, да исцелит нас Господь. Чего же ждать? На что надеяться?

Но да не возглаголют уста моя дел человеческих!...

Сказывал нам о. Архимандрит Игнатий еще и о благодатных видениях Валаамского схимника Кириака. Боже мой, Боже мой! От чего, от какой благодати и истины отпадает бедная, несчастная, израненная духовным врагом своим, святая моя родина!...

В наших книгохранилищах есть рукописное житие его, вернее, повесть о его обращении из тьмы раскола и о благодатных его видениях. Составлена повесть эта им самим по благословению бывшего Саровского и Валаамского настоятеля, игумена святой жизни, Назария. К нам сказание это доставлено отцом Исаиею, братом нашего настоятеля, из Саровской пустыни, где ныне настоятельствует о. Исаия. В память старца нашего, иеросхимонаха Иоанна, обратившегося также некогда из раскола, и в память беседе о. Архимандрита Игнатия, выписываю я повесть Кириака себе в назидание. Так как слог ее — слог прошедшего столетия, то я решил, не изменяя ее существа, передать ее языком современным. В духе глубокого смирения и единственно в исполнение святой обязанности послушания своему игумену Назарию составил сказание это блаженный старец, и потому для верующего христианина оно представляет собою сокровище неоценимое.

«О, горе мне, окаянному! — так начинается история обращения Кириака из раскола в Православие, — да не постигнет меня казнь Страшного Суда Божия за то, что, не сохранив в чистоте ризу Святаго Крещения, дерзаю поведать дивные дела Божии, явившиеся на мне. Но, опасаясь, как бы не прогневать своим дерзновением Божие человеколюбие, вместе и страшусь, как бы не услышать того же, что сказано было Господом ленивому рабу, взявшему талант от господина своего и сокрывшему его в землю... Да будет со мною воля Твоя, Господи! Сотвори со мною, треокаянным, по милости Твоей, за молитвы отца моего и всей о Христе братии, и всех святых, угодивших Тебе! Поспеши, вразуми, направи и благослови, Господи, описать обращение мое, дабы оно послужило не к соблазну, а в пользу чтущим и слушающим и в прославление Святаго Имени Твоего, в славу, радость и честь святой матери нашей, Соборной и Апостольской Церкви.

Родился я от благочестивых христианских родителей в городе Великом Устюге, в котором и проживал некоторое время до перемещения меня в волость Цывозеро, приписанную к городу Красноборску. Возрастая под кровом родной своей семьи, я с самых юных лет обнаруживал наклонность к жизни духовной и наклонность эту проявлял в том, что неопустительно посещал храмы Божии, когда совершалась в них Божественная служба; с большою охотою слушал пение и чтение слова Божия; любил и сам читать жития святых Отцов, но более всего — житие Алексия, Божиего человека. При таком постоянном упражнении и наклонности к жизни духовной, родилось и во мне самом желание поревновать самому житию святых Божиих человеков. А как такой род жизни возможен только под руководством человека, опытного в духовной жизни, то я и решился, прежде чем оставлю жизнь мирскую, поискать руководителя на новом моем пути. Скрывая намерение это от отца и матери, я, приступил к ним с просьбою о дозволении отлучиться мне от них на сторону для приобретения будто бы денег и увеличения нашего состояния. Просьба моя, однако, не имела желанного успеха. Отказывая мне в ней, родители говорили мне:

— Ты у нас только один. Отпустить тебя — значит не видать более.

Неудача моя, однако, этим не окончилась. Отец и мать принудили меня еще и жениться. После женитьбы моей родитель жил недолго. Он умер и оставил меня в летах еще молодых. Независимый уже от воли отца, я прожил в той волости лет пятнадцать, а потом, по скудости землепашества, переселился в другую волость.

Прошу не соблазняться тем, что теперь услышите от меня о прежней распутной моей жизни, которой скрывать я вовсе не желаю. Да и к чему скрывать то, что будет же открыто на Страшном Суде Христове пред лицем всей вселенной, если теперь добровольно не обнаружу я дурных дел моих?