Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

— Позвольте, батюшка, узнать, что за причина тому, что вы запретили слесарю делать мне трубу к самовару? Ведь вам известно, что я ее заказал на мой счет?

Отец казначей сконфузился и что-то невнятно стал говорить в свое оправдание, но мне по его глазам ясно было видно, что в его сердце семя ненависти ко мне дало уже большие ростки. Трубу мне сделали, но я еще долго не мог дознаться причины злобы, которая против меня зрела в душе казначея. Очень я скорбел духом, видя такую недоброжелательность.

Однажды во время Литургии приехал к нам в обитель известнейший в городе Лебедяни, благочестивый и ревностный к благолепию храмов и благороднейший из дворян некто Лука Алексеевич Федотов, более известный в городе по прозвищу Сибиряк. Пришел он прямо с приезду в храм и стал ставить налепки и свечи к святым иконам. Ставя свечу в Успенском приделе перед иконой Покрова Божией Матери, он заметил, что на паникадиле, висевшем перед иконой, одна из трех цепочек была связана мочальной веревочкой. Это его тронуло до слез. В это время к нему подошел отец игумен, случайно подошел и я ставить поданные богомольцами свечи. Разговаривая с отцом игуменом, Лука Алексеевич обратился вдруг ко мне и сказал:

— Отец Федор, что это такое? вы уже мочалой стали связывать цепи паникадила?

Я чувствовал, что его замечание относится не столько ко мне, сколько к отцу игумену, здесь присутствовавшему, и, признаюсь, втайне радовался. А Лука Алексеевич между тем продолжал:

— Ай да ктитор! Вот так молодец — мочалой спаивает!

Я воспользовался этим удобным случаем и в ответ стал ему говорить:

— Вот то-то и есть: всю вину вы на ктитора возлагаете, а где ему взять? Ишь, вот вы и богаче других, а привезли из экономии своих свечей: а что бы купить их в храме? Поневоле будешь связывать мочалой... Вон, видите, как иконостас-то ветх: чем нас-то укорять, — вы имеете средства, возьмите-ка да обрадуйте нас — возобновите-ка его, и покров Преблагословенной осенит дни жизни вашей, и если не здесь, то за гробом вы получите свою мзду, а Святая Церковь будет за вас вечно молиться словами заамвонной молитвы: «освяти любящих благолепие дому Твоего».

Видно, во благовремении были сказаны мною эти слова, и не остались они без плода: после Литургии подошел ко мне Лука Алексеевич и сказал:

— Прошу вас, отец Федор, наймите резчика и позолотчика и возобновите Успенский иконостас, а что будет стоить, я беру расходы на себя. Но имейте в виду, что так будет, если вы сами наймете, а если — о. игумен, то пусть сам он и платит.

Сказал он это так, потому что в эти дни бедный о. игумен был в периоде своей роковой болезни и пил почти, что называется, «мертвую», и было это Луке Алексеевичу хорошо известно.

По слову благодетеля Успенский иконостас был отделан заново, но внимание благотворителя ко мне, недостойному, не прошло мне даром.

Пришел я однажды вечером в келью отца казначея попросить у него для освещения сальных свечей. У казначея в это время были гости — фельдшер градской больницы и еще один монастырский послушник, известный своим особо безнравственным поведением (впоследствии он был сдан в рекруты). На столе стоял самовар и огромный графин с «очищенной». Получив благословение, я объяснил казначею цель своего прихода...

— А, свечей тебе надобно, свечей?.. Да, свечей!... Да вот, любезный, позволь-ка тебя спросить: какими это ты правилами руководствуешься, что каждую неделю сообщаешься Святых Таин? А? что ты мне на это ответишь?

Это была правда: со дня поступления своего в обитель и с благословения своего духовного отца, отца игумена, я каждую неделю или в вечерню пятницы, или за утреней в субботу исповедовался и в тот же субботний день причащался Святых Таин, что неуклонно исполняется мною и доселе...

— Иль тебе неизвестно, — продолжал наступать на меня несколько уже подвыпивший казначей, — что правила Церкви советуют мирянину сообщаться только четыре раза в год? Понимаешь ли ты, любезный, к чему приступаешь? А?.. Ведь это Таинство страшное — как же ты дозволяешь себе приступать так часто? А? Ты не имеешь в себе таких и добродетелей, чтобы быть достойным такого частого общения со Христом... Ты, должно быть, сектант какой-нибудь! Ты — молокан!... Наверно, молокан, а иначе бы ты не дозволил себе быть таким дерзким. Какая это у тебя цель? Сознайся — это для того, чтобы люди видели твое лживое благочестие? Сознайся: ты — молокан? а? ну, говори!

Хоть и поразило меня такое нападение, но я твердо ответил отцу казначею в присутствии сказанных двух свидетелей:

— Если вы, батюшка, желаете знать Символ моей веры, то прошу вас его выслушать от начала до конца.

— Говори! я слушаю.

И я, осенив себя крестным знамением, начал читать: «Верую во Единого Бога Отца»... — и кончил: — «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь».

— Вот, — сказал я, — батюшка, мое исповедание веры. А что я приобщаюсь каждую неделю, то это не по особым моим каким-либо достоинствам, которых не имею, а потому что сознаю себя более других грешным и больным. Потому-то и приступаю к Могущему спасти погибшего. Вы знаете, что не здравии требуют врача, а болящие, и из них первый есмь аз. Не смею я допустить даже и мысли той, чтобы я когда-либо мог быть от дел достоин приобщения сей Святыне, нет; а приступаю, сознавая себя крайне недостойным, но только верую, что, по благодати Господа и Спаса нашего Иисуса Христа и за молитвы Преблагословенной и всех Святых, я освящаюсь, причащаясь... Что же касается моих сердечных чувств, то предоставьте их ведать Богу.

Умолк отец казначей... Помолчав немного, он грубо спросил меня:

— Ты кто?

— Послушник Феодор, — отвечал я.

— Хорошо — это мы сейчас узнаем, оправдаешь ли ты степень звания своего делом...

И при этих словах он налил полный стакан «очищенной» и, указывая своим перстом на стакан, повелительно сказал мне:

— Пей! Я тебе приказываю.

Богу одному известно, как тяжела была для меня вся эта сцена... Скрепя сердце, чтобы не дать излиться закипевшему в нем чувству гнева, я со смирением ответил ему:

— Простите, батюшка! Я этого исполнить не могу.

— Как так? Это — почему?

— Да потому, — сказал я, — что меня и без этого страсти тревожат и кишат в моем сердце как черви, а святой апостол Павел пишет, чтобы не упиваться вином, в нем же есть блуд...

— Так я, стало быть, по твоему заключению, блудник? А? Как смел ты мне это сказать? А?

И при этом казначей настолько вышел из себя, что начал выражаться площадными словами, всячески ругая и понося меня.

— Прекрасно! Благодарю!... Так я блудник! Ах ты... — кричал он на меня, все ближе и ближе на меня наступая... Я пробовал его успокоить, но напрасно... Тогда я поклонился и пошел из кельи, но мне пришлось уже не идти, а бежать, так как казначей кинулся было за мной, чтобы в сенях меня схватить и бить, но я предварил его намерение бегством. И долго я потом плакал, скорбя на казначея, который был только орудием, на силу диавольскую, которая в обители со слабым управлением творила бесчиние как хотела.