Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

— Возьми и пей!

Считая себя недостойным неосвященными руками взять что-либо с престола, я, не двигаясь с места, стоял в страхе.

Отец игумен вторично мне сказал:

— Возьми и пей! Это нужно было пить вон — кому, — прибавил он, указывая мне рукой по направлению к Царским вратам... Я почему-то в эту минуту не оглянулся на Царские врата, взял в руки корчик и, осенив себя крестным знамением, стал пить из корчика воду, которая оказалась прохладной и необыкновенно на вкус приятной... И сколько я ни пил этой воды, а она в корчике как будто все умножалась. Я усиливался выпить ее всю, но чем более глотал, тем корчик делался полнее. Но я все продолжал пить. И стало мне до того трудно, что, казалось, вода, наполнив все мои внутренности, дошла до самого моего горла. Я напряг последние силы, глотнул еще раз и будто выпил из корчика всю воду... Тут я взглянул на Царские врата и увидал нагого младенца, сидящего на кругленьком аналойчике, вроде столика. И младенец этот не спуская с меня глаз зорко смотрел на меня, и так он был красив, что глаз нельзя было оторвать от него. Глядя на меня, младенец ангельски улыбался. И заметил я, что он был весь мокрый, как будто его только что вынули из воды, и вода струилась с него чистыми, как алмаз, каплями по всему лицу и телу его, — и это придавало ему еще большую красоту. Сидел этот дивный младенец с ножками на аналойчике, и по чреслам покрыт он был белым полотном, и это же полотно было подостлано под ним. Сзади этого младенца стоял монах, как будто отец казначей, а на плече у него было чистое полотенце, которым он отирал катящиеся по телу младенца капли чистой воды. И увидел я, что по лицу младенца, около его уха, вдруг потекла грязная вода, как бы с пылью растворенная. Дивясь красоте младенца, я спросил отца игумена:

— Кто этот младенец?

И чей-то голос мне ответил:

— Это ты!

А отец игумен сказал:

— Я хочу, чтобы ты был моим сыном.

И после того я услышал опять прежний голос, звавший меня в алтарь. Голос этот мне говорил:

— Ну, видел ты себя? Теперь вставай и иди к утрени.

При этих словах я проснулся, и в это самое мгновение ударили в колокол к заутрени, а я встал и пошел, дивясь бывшему.

В рясофор я был пострижен вскоре после этого видения в Ильинском храме на день Одигитрии, то есть 28 июля. Постригал меня за Литургией сам отец игумен. Одежда моя с вечеру была положена перед образом Богоматери на аналойчике, а наутро, к удивлению пономаря и ризничего, аналой этот с одеждою оказался переставленным к местной иконе Илии пророка. Удивлены они были потому, что, кроме них, в храме никого не было, а они аналоя не переставляли и храм до литургии был заперт.

При постриге в рясофор имени мне изменено не было, и я был наречен паки Феодором.

Спустя некоторое время после великого и знаменательного для меня дня пострижения в рясофор, но еще до пострижения меня в мантию, приходит ко мне в келью отец игумен и в разговоре неожиданно обращается ко мне с такими словами:

— Ты сам видишь, что казначей у меня окончательно человек неспособный, бесхозяйственный, да, к несчастью, еще и выпить любит... Ну, это-то хоть туда-сюда; а вот что плохо, так это то, что, замечаю я, в нем не только монашества, но и просто-то христианского и тени нет. Так вот, прошу тебя, не откажись заменить его собою, а об этом я уже буду лично просить Преосвященного.

Казалось бы, такое отличие должно было меня обрадовать, но меня оно испугало — так ясно мне представился весь ужас того положения, в которое я неминуемо попал бы, если бы принял лестное предложение отца игумена. Я знал несчастную слабость своего настоятеля, которая его заставляла относиться снисходительно к порокам его подчиненных, и назначение меня казначеем при нем равносильно было бы тому, как если бы он мне сказал: ты видишь мои действия, ни в чем не сообразные с уставами св. Отец, основателей монастырских общежитий, будь казначеем и молчи и ни в чем мне не препятствуй, а я буду по-прежнему и примером своим, и управлением окончательно искоренять из своего монастыря и благочиние, и благочестие... Оборони, Господи! Да не будет!

Выслушал я игуменское предложение, стал перед иконой Преблагословенной и сказал настоятелю тихо и кротко, но твердо:

— Спаси вас, Господи, батюшка, за ваше внимание ко мне, недостойному, но позвольте и мне быть с вами откровенным и высказать вам и чувства мои, и мои мысли не как перед начальником, а как перед отцом. Нас, батюшка, здесь в келье только двое, и пусть Матерь Божия будет между нами свидетельницей. Вы предлагаете, стало быть, мне должность, или послушание казначейское?

— Да, — ответил мне игумен, — желаю даже.

Я поклонился ему в ноги и благодарил его, но, вставши, продолжал:

— Ах, батюшка, не поняли вы доселе меня, а иначе бы вы и не стали мне предлагать этой должности (и тут я опять поклонился ему в ноги)... Только вот что, батюшка: молю я вас и прошу — не думайте обо мне и просить Владыку, потому что если вы все-таки на своем настоите, то, несмотря на то что вы игумен, а я буду казначей, я таких от вас реформ потребую, о каких вы и не думали.

— Каких реформ? — удивленно спросил меня игумен.

— А вот каких, батюшка: здесь ведь общежитие, так и должно быть у нас все так, как Отцы святые передали нам, начиная с кухни и кончая всем духом братского общежития. Пищу, например, чтобы варили на кухне не мужики нанятые, а из числа братии иноки; да всё это — по уставу: огонь-то чтобы брать от иконы Спасителя или от престола во время утрени; потом, положив земной поклон пред настоятелем и испросив благословение, только тогда бы и шли на дело. Да и на деле-то, чтобы младший на все просил благословение у старшего, так, чтобы ковша воды не смел влить в котел не помолившись: «Молитвами св. Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!», и, только когда старший скажет «аминь», младший, сказав — «благослови» и услышав — «Бог благословит», только тогда он может приступить к своему делу. И так должно вести всякое дело при начале всякого послушания в обители. И просфоры должна печь братия, а не бабы в городе, как это у нас теперь ведется. Да чтобы у нас от старшего до младшего никого не было в праздности, а чтобы каждому по силам его, возрасту и воспитанию было дано послушание. И в город-то, и в слободу отнюдь никому не ходить без благословения, ради благословной вины, и то только одному установленному на то брату, кроме особых исключений. Вот и к воротам надо поставить привратника, будильщиков; да и ворота вне службы должны быть не так растворены, как в настоящее время, и чтобы не было пути женскому полу через двор обители... В храмах надо завести чистоту не ту, которая теперь у нас, а такое благолепие, которое бы возвышало душу молящегося и возбуждало благоговение к святыне. Смеху и разговоров на клиросах и в алтаре чтобы и тени не было... Да простите, батюшка, я и от вас-то лично потребую другого поведения во всем... А вина и пьянства чтобы и духу не было в обители; и с похмелья, по-вашему, я не дозволю давать братии денег и поить их в келье, как вы это делаете теперь. Нет, — на поклоны! Кто не хочет исправиться — с Богом из обители: пусть вместо шестидесяти или пятидесяти, будет жить тридцать, но чтобы обитель была образцом благочестия, а не так, как вы довели. Взгляните по совести: ведь обитель-то служит соблазном для мирских, как рассадник не благочестия, а пьянства, невежества и всяких пороков... Итак, если вы не будете препятствовать новым порядкам, то избирайте меня — я готов. Но если из личных ваших временных видов вы не измените своей системы, то лучше оставьте меня, а иначе я вам буду первый враг и доведу о всех ваших слабостях до сведения Владыки.