Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

Брат был несколько выпивши и, не довольствуясь страшными своими словами, вошел в какой-то азарт: вдруг вскочил со стула, снял порывисто со своей шеи образок Божией Матери и бросил его под стол... Я был поражен и уничтожен этой дикой, безумной выходкой брата и, хотя это и не было в моем обычае, вышел на этот раз из номера не говоря ни слова. Наутро пришел ко мне коридорный и попросил меня пойти к брату. Не успел я переступить порога его номера, как он упал мне в ноги и стал просить прощения. Я подал ему образок, который он накануне с такой дерзостью бросил на пол. Он опять кинулся мне в ноги, прося прощения.

— Не у меня проси прощения, — сказал я ему, — а у Той, Которую ты оскорбил своей безумной дерзостью.

Брат каялся, объясняя свой поступок излишком выпитого вина, но семя духовного разложения в нем таилось и зрело, пока не дало такого ростка, который его и погубил впоследствии.

Тут мне придется забежать лет на 15 вперед, к тому времени, когда я уже был в Перемышле, в Лютиковом монастыре.

По дороге в Москву, брат заехал ко мне и тут тоже за ужином, выпив изрядно кахетинского, к которому получил пристрастие на Кавказе, он, как некогда в кокоревской гостинице, стал придираться ко мне и, в пылу неприятного разговора, повышенным голосом вдруг сказал:

— А ведь ты, вероятно, думаешь, что все, что я имею, дал мне твой Христос?

— А кто же? — спросил его я.

Брат указал мне на свой лоб и сказал:

— Вот — кто, а не твой Христос!

Тут я не вытерпел и вспылил до того, что и теперь каюсь, но, видно, сказанного уже не воротишь. В страшном гневе на брата я переспросил его:

— И ты, мерзавец, дерзко отвергаешь милость к тебе Божию и относишь все данное тебе к своему уму, отвергая даже Имя Господне?

— Да, конечно, — повторил он, — конечно, не твой Христос!

Тут вне себя я крикнул ему что было силы:

— Сейчас вон от меня, мерзавец!

С братом был и старший сын его. Я позвал своего келейника и сказал:

— Выведи его вон! А тебе, — обратился я к брату, — говорю: будь ты, анафема, проклят! И попомни, что я тебе скажу: ступай теперь на Кавказ и посмотри, что даст тебе отныне твой ум и твое безумие! Ты мне рассказывал, как пароходные капитаны говорят: «стоп машина!» и пароход останавливается. И я тебе теперь говорю: стоп машина во всех твоих делах! Ну-ка, ступай поворачивай теперь мозгами!

С этого дня я брата своего больше уже не видал. В самом скором времени старший его сын застрелился, второй попал за политическое дело в тюрьму; жену брата, при операции горла, зарезал доктор, а дела его пали до того, что он, с горя, сидя в конторе своего магазина, выстрелил себе в рот из револьвера.

Вот в какую цену обошлось брату его кощунство.

Батюшка отец Амвросий Оптинский, которому я покаялся в грехе проклятия брата, сурово мне за то выговорил, сказав мне:

— Напрасно, напрасно ты предал анафеме брата и проклял дела его!

Но исправить уже этого нельзя: окончившие жить уже не воскреснут до всеобщего воскресения, и я, многогрешный, и поднесь молю Господа, чтобы снял Он с брата моего страшное слово «анафема». Да не лишит Всеблагий Бог за него Своей милости оставшихся в живых детей брата и меня, окаянного!

Возымели боголюбивое желание Лука Александрович Федотов и супруга его Любовь Степановна сделать на икону Божией Матери Всех Скорбящих Радости сребропозлащенную ризу. О задуманном пожертвовании сообщили они отцу игумену и испросили у него соизволения на то, чтобы для исполнения их желания послан был в Москву я.

Значительные были они благодетели монастырю, и пришлось моему безвольному и слабому игумену согласиться на их желание. Федотовы вручили мне 22 фунта серебра в столовом сервизе, несколько дюжин с чернью вызолоченных серебряных ложек, около фунта чистого червонного золота и несколько штук драгоценных бриллиантов и отправили меня в Москву к известному фабриканту Сазикову.

Одна работа этой ризы обошлась более 800 рублей серебром.

По приезде моем из Москвы один боголюбивый купец пожелал вызолотить вновь иконостас Покровского придела и расписать весь храм. На все это он мне дал деньги с условием, чтобы вся работа производилась под моим наблюдением и чтобы мне и производить все расходы, не открывая игумену имени жертвователя, но твердо заявил ему от его имени, что все дело должно быть совершено мною. Благотворитель этот желал еще сделать над святыми вратами ангела в рост человека с трубой и венцом в одной руке и мечом в другой и позолотить его червонным золотом. Над вратами ему еще хотелось изобразить масляными красками Пресвятую Троицу в образе трех странников, принимаемых Авраамом под дубом Мамврийским, и сделать под этим изображением подпись: «Господи! аще обретох благодать перед Тобою, помяни раба Твоего».

Пожертвование было крупное, и игумен, опять скрепя сердце, дал мне и на эту работу свое благословение, но все у меня выпытывал:

— Только к чему это? Скажи: кто это такой? кто жертвует?

Хотя и получил я настоятельское благословение, но не было покойно мое сердце: я знал, что по наветам зависти казначея мне не пройдет даром и поездка моя в Москву к Сазикову. До трех раз я приступал к игумену за этим благословением, и всякий раз он его давал мне, не упуская, однако, сказать:

— Скажи мне имя жертвователя! Не возьму в толк, к чему это...

Напоследок, уже в третий раз, он сказал наконец мне определенно:

— Ну, начинайте! Бог благословит.

Но не успел я дать задатка слесарю, чтобы он приступил к работе ангела, а затем взяться и за возобновление иконостаса, как меня потребовали в келью к настоятелю. Уже с первого на него взгляда было видно, что игумен мой находился под влиянием вина и казначея. Как только я к нему явился, он с места запретил мне делать ангела и приказал отложить все дело на неопределенное время.

— Вот еще явился какой возобновитель! — кричал на меня игумен. — Без тебя обитель 400 лет стояла, а ты откуда такой явился? Я-де им два иконостаса возобновил!... Убирайся-ка откуда пришел!... Что мы — идолопоклонники, что ли, что вы на ворота кого-то посадить хотите?.. Не надо!... Я хоть лыком шит, да — игумен; а ты кто?

Я пробовал было напомнить ему, что он уже дал мне свое благословение и что мною уже даны были задатки, но он и слышать ничего не хотел и даже божился, что он мне никогда своего благословения не давал.

Так и не была исполнена воля жертвователя. К счастью, мне были возвращены задатки, и я мог оправдаться перед этим боголюбцем, а могло бы выйти и так, как это было со мной при возобновлении Успенского иконостаса: взял у меня тогда игумен 50 рублей, чтобы расписать в красках купол, но, вместо живописи, он даже и побелки мелом не сделал — так и пропали пожертвованные денежки.