Альманах «Прометей» - Прометей, том 10

Стихотворения Пушкин не закончил и написал — тут же, на этом же листе — стихи на русском языке на ту же тему. Он опустил лишь мотив первого стиха — античный образ пирующего в венке и вневременной образ женщины с розой на груди.

Здесь только увядающая роза, и даже розы.

Здесь отзвуки рифмы из черновика «Прозерпины»:

Образ здесь ещё тоньше: благовонны не рощи, а тени роз (в значении загробные тени).

Это образ из французского текста:

Четырёхстопный хорей «Прозерпины» переплавил поэт в трёхстопный ямб — «Лишь розы увядают…» — и достиг этим ещё большей лёгкости в выражении образа.

Сперва написал он:

Звук показался чуткому слуху поэта тяжёлым для выражения души розы, и появилась замена благозвучным:

Быть может, в это же время, в какие-то светлые дни, живая натура Пушкина победила надлом, и поэт пишет стихотворение, овеянное мягким воспоминанием. Мы узнаём в нём уже знакомый пейзаж «пещеры дикой», «приюта любви».

«Ангел утешенья»… Этот образ мы знаем по стихам «Младенцу». Там назван этими нежными словами младенец, здесь — она.

И вот — новое выражение страдания. Пушкин воспользовался старым черновиком стихотворения 1823 года «Когда любовию и счастьем утомлённый…».

При новом обращении к этому тексту тема круто повёрнута. Здесь — страданье! Страданье воинствующее. Поэт боится, что теряет любимую, он жаждет возродить её чувство, память о себе.

И наконец, быть может, ещё одно стихотворение 1825 года связывается с Воронцовой. Под текстом — в автографе — помета: «Тригорское 23. 1825». Месяц не проставлен.

«Всё в жертву памяти твоей…» Но не к умершей ли женщине обращены слова «в жертву памяти твоей»? — Пушкин применял эти образы и к живым, но далёким:

За каждым стихом мы угадываем живые черты действительности, поэт отказывается от всего ради неё. Но он чувствует, что ей это не нужно… И все свои безграничные жертвы приносит он не ей, а её памяти…

Это одно из самых сильных любовных стихотворений Пушкина по напряжённому чувству, по порыву (ни одного глагола):

Время идёт. Приходят новые увлечения. Но образ Воронцовой, воспоминания о ней порой воскресают в нём с пронзительной силой.

Так, мы видим вдруг её монограмму в рукописи стихотворения

Перед стихами читаем мы такую помет ту: «23 Nov [145] 23 ноября ( франц. ). С<���ело> Козаково EW». Это 1826 год. Пушкин свободен от ссылки, он уже вернулся из Москвы, куда ездил по вызову нового императора, провёл две недели опять в Михайловском и вновь едет в Москву. Село Козаково — на пути из Михайловского в Псков [146] Разыскания Б. В. Томашевского. Я не обнаружила этого села ни на старых, ни на новых картах. . И вот тут Пушкин пишет несколько стихотворений на одном большом листе («Ольга, крестница Киприды…», «Зимняя дорога», «Каков я прежде был…», «Как счастлив я, когда могу покинуть…», «В еврейской хижине лампада…»).

Стихи «Как счастлив я, когда могу покинуть…» — это монолог князя из раннего, несохранившегося текста драмы «Русалка»; драма писалась в 1829—1832 годах, а вот эта редакция монолога князя — ещё в ноябре 1826 года (это единственный фрагмент, который сохранился от первоначального текста).

Какое отношение имеет Воронцова к этому тексту? Быть может, просто совпадение, возникло воспоминание о ней — и поэт записывает над стихами её монограмму? А может быть, что-то тайно связывает образ любимой князем русалки с образом Элизы?

Это сближение даже не гипотеза, а робкий вопрос, — не так ли? — попытка понять, почему записана её монограмма над текстом стихотворения.

Издавна связывали с Воронцовой стихотворение «Ангел» (датируется оно 1827 годом, с января по 20 июля).

Решительно утверждать соотнесение образов стихотворения «Ангел» с Воронцовой и Раевским данных нет, но, как мы видели, Воронцова была названа в стихах Пушкина «ангел-утешитель», а Раевского отождествляли современники с образом демона в стихотворении «Демон» (1823 г.).