Альманах «Прометей» - Прометей, том 10

В 1826 году Пушкин узнаёт, что среди арестованных декабристов находится и Александр Раевский. И с невероятной щедростью души он пишет Дельвигу тревожные строки: «Милый барон! вы обо мне беспокоитесь, и напрасно. Я человек мирный. Но я беспокоюсь — и дай бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня. Прощай, мой милый друг.

П.» (XIII, 256).

Эта великодушная тревога освободила поэта от ненависти к А. Раевскому. И вполне допустимо видеть в стихотворении «Ангел» образы Воронцовой и Раевского [147] Против этого традиционного толкования протестовал В. В. Вересаев («Спутники Пушкина», т. I. 1937, стр. 314). Автор «Летописи жизни и творчества Пушкина» М. А. Цявловский внёс «Ангела» в список стихотворений, вызванных Воронцовой. .

В последних стихах точно бы заключено развитие образа Демона. Утверждению демонического начала:

противопоставляется новое чувство — Демон, ощутивший любовь, очеловечен:

Послав вместе с другими стихотворениями «Ангела» 20 июля 1827 года на рассмотрение Бенкендорфу (на царскую цензуру), Пушкин уехал в Михайловское. Здесь почувствовал он себя в привычной рабочей обстановке. Он стал писать.

31 июля 1827 года Пушкин начал повесть о своём предке Ибрагиме Ганнибале, названную редакторами после смерти писателя «Арап Петра Великого».

В первой главе рассказывается, в частности, и о связи негра со встреченной в Париже графиней и о рождении у неё чёрного младенца.

Темы чёрного младенца от белой женщины нет ни в немецкой биографии Абрама Ганнибала, которой располагал Пушкин, ни в преданиях, которые он о нём слышал и внёс в его биографию (в «Начале автобиографии» Пушкина). Там есть другое.

«В семейственной жизни, — читаем мы в „Начале автобиографии“ Пушкина, — прадед мой Ганнибал так же был несчастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развёлся и принудил её постричься в Тихвинском монастыре…» (XII, 313).

О дальнейших семейных событиях жизни прадеда Пушкин писал: «Вторая жена его, Христина Регина фон Шеберх, вышла за него в бытность его в Ревеле обер-комендантом и родила ему множество чёрных детей обоего пола».

Возникает догадка, что рассказ о рождении чёрного младенца у белой графини в повести навеян переживаниями самого поэта.

В повести этой в наше время никогда не видели автобиографических мотивов Пушкина. Только когда несколько лет тому назад я рассказывала Анне Андреевне Ахматовой и Сергею Михайловичу Бонди первый очерк настоящей работы и сказала, что фрагмент прозы «Часто думал я об этом ужасном семейственном романе…» (о нём речь впереди) связан с рождением у Воронцовой дочери от Пушкина, — Анна Андреевна с живостью сказала: «Так же как и „Арап Петра Великого“. Она имела в виду тот же эпизод — рождение темнокожего младенца.

Внимательное прочтение первых глав „Арапа Петра Великого“ показывает, что в нём заключено неизмеримо больше аналогий с личными переживаниями Пушкина.

„Появление Ибрагима, его наружность, образованность и природный ум возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Nègre du czar“ (VIII, 4).

„Графиня D., уже не в первом цвете лет, славилась ещё своею красотою. 17 лет, при выходе её из монастыря, выдали её за человека, которого она не успела полюбить и который впоследствии никогда о том не заботился. Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть её в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключенье. Дом её был самый модный. У ней соединялось лучшее парижское общество“ (VIII, 4). Здесь угадываются черты графини Воронцовой.

„Ибрагима представил ей молодой Мервиль, почитаемый вообще последним её любовником, что и старался он дать почувствовать всеми способами“ (VIII, 4).

Далее в рукописи следовал абзац, зачёркнутый Пушкиным карандашом:

„Графиню почитают, сказал он Ибрагиму, женщиной умной и холодной, имеющей любовников от нечего делать. Это мнение несправедливо. Она проста, имеет пылкие чувства, и любовь главное дело её жизни. В обществе она рассеянна и ленива; это придаёт какую-то заманчивость её словам. Её странные вопросы, загадочные ответы вольно принимать за эпиграмматические выходки или за глупости; мы, т. е. близкие её приятели, из дружбы, прославили её оригинальность и остроту. Впрочем, она женщина самая добрая, самая милая. Познакомьтесь с нею короче, вы её полюбите и удостоверитесь, что ограниченность её ума почти незаметна от избытка простодушия и чувствительности“ (VIII, 502).

Как напоминают эти слова Мервиля мнение о Воронцовой Александра Раевского: „Она очень приятна, у неё меткий, хотя и не очень широкий ум, а её характер — самый очаровательный, какой я знаю“. Так писал о Воронцовой Александр Раевский сестре своей в 1822 году [148] М. О. Гершензон, История молодой России. М.—Пг., 1923, стр. 50. . Подобное же мог он говорить и Пушкину в Одессе.

Читаем далее: „Графиня приняла Ибрагима учтиво, но безо всякого особенного внимания: это польстило ему. Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами, и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие. Сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий, не только не радовало его сердца, но даже исполняло горечью и негодованием. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесённого в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием“ (VIII, 4—5).

Вот эти последние слова останавливают наше внимание: „Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием“. Так неожиданно перебивают эти слова развиваемую тему (при чём тут ничтожество?..), что создаётся впечатление, что речь идёт не о негре среди белых, а о поэте среди обыкновенных людей. Кажется, что автор забылся и проговорился, выдал свои настоящие мысли и чувства. Перечтём этот абзац и подслушаем наряду со словом „негр“ другое слово — „поэт“, звучащее здесь обертоном. Тогда последняя фраза будет совершенно естественно вытекать из предыдущего.