Альманах «Прометей» - Прометей, том 10

В следующем отрывке из III главы читаешь словно не об Ибрагиме, а о Пушкине.

„Ибрагим проводил дни однообразные, но деятельные — следственно не знал скуки. <���…> Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка и старался как можно менее сожалеть об увеселениях парижской жизни. Труднее было ему удалить от себя другое, милое воспоминание: часто думал он о графине D., воображал её справедливое негодование, слёзы и уныние… но иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец — он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слёзы готовы были течь по его чёрному лицу“ (VIII, 13—14).

Вспоминается:

Прочтём ещё письмо графини D., которое привёз Ибрагиму из Парижа Корсаков.

„Ты говоришь, — писала она, — что моё спокойствие дороже тебе всего на свете: Ибрагим! если б это была правда, мог ли бы ты подвергнуть меня состоянию, в которое привела меня нечаянная весть о твоём отъезде? Ты боялся, чтоб я тебя не удержала; будь уверен, что, несмотря на мою любовь, я умела бы ею пожертвовать твоему благополучию и тому, что почитаешь ты своим долгом“ (VIII, 14).

Обстоятельства отъезда Пушкина были иные. Но тон! — угадывается её тон, Воронцовой, особенно в последних строках: „Графиня заключала письмо страстными уверениями в любви и заклинала его хоть изредка ей писать, если уже не было для них надежды снова свидеться когда-нибудь“ (мы ещё вернёмся к этому).

Ещё маленькое сопоставление. Ибрагим пишет прощальное письмо Леоноре, покидая Париж: „…Ты должна была меня разлюбить; очарование должно было исчезнуть. Эта мысль меня всегда преследовала, даже в те минуты, когда, казалось, забывал я всё, когда у твоих ног упивался я твоим страстным самоотвержением, твоею неограниченною нежностию…“ (VIII, 91). Не мысль — образ в стихах.

Приведу фрагмент из „Арапа Петра Великого“ — разговор о графине между Ибрагимом и Корсаковым:

„Ну, что графиня D.“? — „Графиня? Она, разумеется, сначала очень была огорчена твоим отъездом; потом, разумеется, мало-помалу утешилась и взяла себе нового любовника; знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои арапские белки? или всё это кажется тебе странным; разве ты не знаешь, что долгая печаль не в природе человеческой, особенно женской; подумай об этом хорошенько, а я пойду, отдохну с дороги; не забудь же за мною заехать“.

Какие чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье? нет; но глубокое, стеснённое уныние. Он повторял себе: это я предвидел, это должно было случиться. Потом открыл письмо графини, перечёл его снова, повесил голову и горько заплакал. Он плакал долго. Слёзы облегчили его сердце» (VIII, 15).

И ещё одно место в повести. Ибрагим размышляет о женитьбе на молодой Ржевской: «От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться её верностию, а дружбу приобрету постоянной нежностию, доверенностию и снисхождением» (VIII, 27). Чувства эти словно предвещают письмо самого Пушкина к матери его невесты: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем её привязанность, — но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, — я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца» (XIV, 76 и перевод — 404). (Письмо написано 5 апреля 1830 года.) [153] На сходство этих последних текстов обратил внимание Ю. Г. Оксман в комментариях к «Арапу Петра Великого». См. А. С. Пушкин, Собр. соч. в шести томах. М.—Л., «Academia», т. IV, 1936, стр. 716—717.

Психологическая основа повести — душевный опыт самого Пушкина.

Напомню и прямые свидетельства двух близких Пушкину современников его, которые совпадают с моей мыслью.

«Вообще он любил придавать своим героям собственные вкусы и привычки. Нигде он так не выразился, как в описании Чарского (см. „Египетские ночи“)». Это пишет брат поэта [154] Л. С. Пушкин. Биографическое известие об А. С. Пушкине до 26-го года. В кн.: Л. Майков, Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. Спб.. 1899, стр. 11. .

И другое:

«На днях Жуковский читал нам роман Пушкина, восхитительный: „Ибрагим, царский Арап“. Этот негр так обворожителен, что ничуть не удивляешься страсти, внушённой им к себе даме двора регента; многие черты характера и даже его наружности скалькированы с самого Пушкина». Таково впечатление С. Н. Карамзиной [155] Письмо С. Н. Карамзиной от 25 апреля 1837 года к брату Андрею. В кн.: «Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов». М.—Л., Изд-во АН СССР, 1960, стр. 202. , близко знавшей Пушкина в течение всей его жизни — с 1816 года по 1837-й.

Первое произведение после «Арапа Петра Великого», которое связано с Воронцовой, это стихотворение «Талисман». В автографе дата Пушкина: «6 ноябр. ночью». Как установлено, это 1827 год.

Стихотворение является как бы антитезой к стихотворению 1824—1825 годов «Храни меня, мой талисман…», полемикой с ним. Если там поэт взывал к талисману о спасении его в бурю, в грозу, в эмиграции, в сраженье, если он заклинал тогда талисман о забвении любви, надежды, желания, то здесь душевно поэт предстаёт совершенно иным.

Чем вызван такой ликующий дифирамб любовной силе талисмана в ноябре 1827 года?

Оказывается, в это время в Петербурге (где тогда жил Пушкин) появилась Воронцова.

Об этом узнаем мы из автобиографии М. С. Воронцова, который пишет, что они с женой «поздней осенью 1827 года» приехали из Англии в Петербург [156] «Архив князя Воронцова», книга XXXVII. М., 1891, стр. 81. . Пушкин знал уже, конечно, в это время об её приезде [157] Об этом было известно уже и в Москве. П. А. Вяземский писал оттуда 2 ноября 1827 года жене в село Мещерское: «Воронцов с женою в Петербурге. И Александр Пушкин там. То-то, я думаю, разыгрывает комедию» (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. I — ед. хр. 3267, л. 178). .