Ниал Фергюсон - Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

Для Гейне Натан уже обладал властью «урезать» ассигнования королям, которым он предоставлял кредит. И все же Ротшильды у него не забывают о собственном скромном еврейском происхождении. Банк Натана в Лондоне — прославленный «ломбард», и когда Гирша-Гиацинта представляют Соломону как бывшего продавца лотерейных билетов, Соломон приглашает его отужинать со словами: «Я и сам нечто в таком же роде, я главный агент ротшильдовской лотереи». «Он обращался со мной, — говорит Гирш-Гиацинт, — как с равным, совсем фамильонерно». Последняя фраза содержит отголоски мысли, к которой Гейне вернулся позже: несмотря на свое огромное богатство, Ротшильды вовсе не были простыми столпами традиционной общественной иерархии.

Тот же взгляд можно заметить в памятной аллегории, в которой Гирш-Гиацинт описывает устроенный Соломоном детский бал-маскарад: «Дети были в маскарадных костюмах и играли в ссуды. Они были разодеты как короли, с коронами на головах, но один из мальчиков постарше оделся в точности как старый Натан Ротшильд. Он очень хорошо играл свою роль, держал обе руки в карманах брюк, позвякивал деньгами и очень злился, когда кто-нибудь из маленьких королей просил у него взаймы… только маленький мальчик в белом сюртуке и красных брюках [Австрия] удостоился милостивого похлопывания по щеке и похвалы: „Ты мой мальчик, мой любимец, я тобой горжусь; но твой кузен Михель [возможно, Германия] пусть лучше держится от меня подальше, я ничего не дам такому дураку, который больше тратит за день, чем зарабатывает за год; он еще наделает в мире бед и испортит мне все дело“. Поверьте, это истинная правда, мальчик играл свою роль просто чудесно, особенно когда он помог толстяку, одетому в белый атлас с настоящими серебряными лилиями [Франция], который передвигался с трудом; он беспечно сказал ему: „Ну вот, веди себя хорошо, живи честно и постарайся, чтобы тебя снова не прогнали, иначе я потеряю деньги“. Уверяю вас… слушать этого парня было настоящим удовольствием; да и остальные — все очень милые детишки — играли свои роли очень хорошо, пока не принесли торт и все не начали драться за лучший кусок и не посрывали короны друг у друга с голов…»

И снова Натан у Гейне испытывает презрение к разным правителям, которые обращаются к нему за деньгами: именно он их хозяин. В одном неопубликованном отрывке Гейне ясно дал понять, что разделяет такое презрение к «глупым принцам», «но перед Натаном Ротшильдом я трепещу от страха. Не успеете вы и глазом моргнуть, как он пришлет ко мне в комнаты несколько королей, биржевых брокеров и полицейских и меня уволокут в крепостную тюрьму».

В неопубликованном отрывке из «Луккских бань» Гейне пробовал дать точный анализ власти Ротшильдов. Он признает, что в краткосрочной перспективе эта власть поддерживает реакционные режимы: «Когда я думаю о политической экономии в наши дни, мне все яснее, что без помощи Ротшильдов финансовым сумбуром в большинстве государств воспользовались бы подрывные элементы, готовые призвать народ к свержению любого порядка или беспорядка, представлявшего статус-кво. Революции обычно начинаются из-за нехватки денег; предотвращая подобную нехватку, система Ротшильдов, возможно, способствует сохранению мира в Европе. Эта система, точнее, Натан Ротшильд, ее изобретатель, по-прежнему предоставляет прочные основания для такого мира: она не препятствует одному государству вести войну с другим государством, совсем как прежде, но затрудняет народу возможность свергнуть установленную власть… Религия больше не гарантирует… что народы будут жить в мире; система займов Ротшильда способна справиться с такой задачей куда лучше».

Впрочем, писал он далее, «система» Ротшильда потенциально несет в себе угрозу революции: «Она… обладает нравственной силой или властью, которую утратила религия, она может выступать суррогатом религии — более того, она и есть новая религия, и когда старая религия наконец пойдет ко дну, она предоставит замену для ее практических молитв. Как ни странно, эту новую религию снова изобрели евреи… Убитая Иудея оказалась так же коварна, как умирающий кентавр Несс, и ее туника, пропитанная ее собственной кровью, забрала силу римского Геркулеса так успешно, что его могучие конечности опустились, кольчуга и шлем упали с его иссохшего тела, а голос, когда-то такой зычный в битве, превратился в жалобное подвывание. В мучительной агонии, которая тянулась тысячу лет, Рим умирает от иудейского яда».

Конечно, этот необычайный отрывок многое говорит о двойственном отношении самого Гейне к иудаизму (подобно Бёрне, он перешел в христианство). Кроме того, он предвосхищает более поздние и более связные размышления в «Меморандуме о Людвиге Бёрне» (1840), где он считает Ротшильдов скорее революционерами, чем контрреволюционерами.

Возможно, в самом проницательном из комментариев современников Гейне поражает читателя ярким парадоксом: «Никто так не способствует революции, как сами Ротшильды… и, хотя это может показаться еще более странным, Ротшильды, банкиры королей, величественные владыки кошельков… чье существование может быть подвергнуто величайшей опасности из-за краха европейской государственной системы, тем не менее в глубине души сознают свою революционную миссию».

Джеймса Гейне называет «финансовым Нероном», «правящим мировыми фондовыми биржами, как абсолютный император». Но, подобно своему предшественнику, римскому Нерону, он «в конечном итоге мощный разрушитель патрицианских привилегий и основатель новой демократии».

Объяснение, которое за этим следует, как будто основано на подлинном разговоре Гейне с Джеймсом — пока они «гуляли рука об руку по улицам Парижа», — и, хотя Гейне, возможно, вложил собственные слова в уста своего собеседника, они настолько отличаются от его прежних полетов фантазии, что их можно воспринимать всерьез. По словам Гейне, Джеймс объяснял, как «он сам благодаря системе государственных облигаций создал первые предпосылки для общественного прогресса, и в то же время прокладывал путь к нему» и «основам нового миропорядка». Ибо именно появление движимого имущества в форме рентных бумаг и других государственных облигаций скрепило связь между богатством и землей, позволив имущим классам слиться воедино в Париже. «Давно признана важность такого [общего] проживания для самых разных сил, такой централизации интеллигенции и властей общества. Ибо без Парижа во Франции никогда не произошло бы революции… Благодаря системе ренты Париж гораздо стремительнее стал Парижем». Это побуждает Гейне идти дальше: «Я вижу в Ротшильде одного из величайших революционеров, которые основали современную демократию. Ришелье, Робеспьер и Ротшильд для меня — имена трех террористов, которые знаменуют собой постепенное уничтожение старой аристократии. Ришелье, Робеспьер и Ротшильд — три самых страшных европейских уравнителя. Ришелье уничтожил верховенство феодальной знати и подчинил ее тому королевскому деспотизму, который либо отправил ее на придворную службу, либо позволил гнить в тупом бездействии в провинциях. Робеспьер обезглавил это подчиненное и праздное дворянство. Но земля осталась, и ее новый хозяин, новый землевладелец, быстро стал еще одним аристократом, совсем как его предшественник, чьи претензии он подхватил под другим именем. Потом явился Ротшильд и уничтожил главенство земли, приведя к верховной власти систему государственных облигаций. Он одновременно сделал мобильнее имущество и доход и наделил деньги прежними привилегиями земли. Тем самым он, правда, создал новую аристократию, но она, основанная, как нынче, на самой ненадежной стихии, на деньгах, никогда не сможет играть такую же невыносимо регрессивную роль, как прежняя аристократия, корни которой находились в земле, в самой почве. Ибо деньги утекают быстрее, чем вода, они более неосязаемы, чем воздух… Можно с радостью простить наглость новой знати, сознавая ее эфемерность. В мгновение ока она растворится и исчезнет».