Ниал Фергюсон - Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

В июле 1830 г. во Франции произошла революция. В результате сочетания парламентской оппозиции и народных волнений в Париже свергли короля Карла X. За Июльской революцией последовала своего рода политическая цепная реакция, и аналогичные события (при разном уровне насилия) произошли в Брюсселе, Варшаве, Модене и Болонье, в ряде немецких государств, особенно в Брауншвейге, Гессен-Касселе и Саксонии, а также в Португалии. В Бельгии, Италии и Польше целью революционеров были не только конституционные реформы, но и освобождение от иноземного владычества. В других местах конституционные реформы приняли без свержения монарха. Так было не только в Англии, Шотландии и Ирландии — о чем иногда забывали в отчетах о революции 1830 г., — но и в Ганновере, где смена монарха произошла после того, как в июне 1830 г. довольно кстати скончался Георг IV. Правители Бадена, Вюртемберга и Баварии вынуждены были пойти на уступки либералам. Даже в 1832 г., когда были подавлены восстания в Польше и Италии, а Голландию вынудили принять отделение Бельгии, политическая нестабильность не закончилась. Неуверенность в прочности новых политических договоров ощущалась по всей Европе до середины десятилетия и дольше.

То, что Ротшильдам удалось пережить эти политические потрясения, позволило многим современникам, вслед за Байроном и другими, прийти к выводу, что их власть на деле так же велика, если не больше, как власть тех монархов, которым они ссужали деньги. В ноябре 1831 г., в своей десятой сводке из Парижа, Людвиг Бёрне недвусмысленно «уравнял Ротшильдов… с королями»: «Это определенно не должно его раздражать, даже если он и не желает принадлежать к их числу, потому что ему наверняка прекрасно известно, насколько ниже номинала сегодня ценится в Париже король. Но этот великий делец, который занимается всеми государственными облигациями, позволяет монархам противодействовать свободе; лишая людей мужества, он не дает им сопротивляться насилию. Ротшильд — верховный жрец страха, того бога, на чей алтарь приносят в жертву свободу, патриотизм, честь и все гражданские добродетели. Пусть Ротшильд продаст все свои бумаги на фондовой бирже в одночасье, чтобы они рухнули в глубочайшую пропасть; потом он бросится в мои объятия и ощутит, как крепко я прижму его к сердцу».

Новый французский король Луи-Филипп, как язвительно замечал Бёрне в сводке от января 1832 г., «коронуется, если он еще будет королем через год, но не в базилике Святого Ремигия в Реймсе, а в соборе Биржевой Богоматери в Париже, а Ротшильд будет исполнять обязанности архиепископа. После коронации, как обычно, выпустят голубей, и один из них… полетит на остров Святой Елены, сядет на могилу Наполеона и, смеясь, сообщит его останкам, что они видели, как его преемника помазал на царствие не папа, а еврей; и что нынешний правитель Франции принял свой титул „пятипроцентного императора, трехпроцентного короля, защитника банкиров и биржевых маклеров“».

В обоих письмах, конечно, Бёрне продолжал играть на знакомых струнах, утверждая, будто Ротшильды поддерживают реакцию: «Эти Ротшильды всегда играют в одну и ту же игру, чтобы обогатиться за счет страны, которую они эксплуатируют… Финансисты — худшие враги государства. Они больше других сделали для того, чтобы подорвать основания свободы… большинство европейских народов сейчас были бы полностью свободны, если бы такие люди, как Ротшильд… не оказывали самодержцам поддержку своим капиталом».

Однако подобные доводы не слишком сочетались с тем, что Ротшильды поспешили поддержать режим Луи-Филиппа, явно пришедшего к власти на волне либеральной революции, пусть даже недостаточно либеральной для Бёрне. Более того, Ротшильды, что признавал и Бёрне, давали деньги для того, чтобы учредить в Греции независимую монархию, что было еще одной целью либералов в 1820-е гг. Они оказались настолько влиятельными, что решали, который из подходящих принцев станет новым греческим королем («Де Ротшильд считает, что все европейские принцы значатся их должниками, кроме принца Фредерика из Нидерландов, и он делает вывод, что самым достойным является тот принц, который никогда не просил у него кредита»). Поэтому гораздо разумнее возразить, что Ротшильды начинали вытеснять , а не просто подпирать европейские монархии: «Разве не будет лучше для всего мира, если, вместо того, чтобы складывать короны у их [Ротшильдов] ног, как это делается сейчас, их наденут им на головы? <���…> Хотя Ротшильды пока не занимают тронов, с ними повсеместно советуются относительно выбора правителя, когда освобождается тот или иной престол… Разве не будет большим благом для мира, если прогонят всех королей, а на их места посадят Ротшильдов? Подумайте о преимуществах. Представители новой династии ни за что не наделают долгов, ведь они лучше, чем кто бы то ни было, понимают, насколько дороги такие вещи, и только по одной этой причине бремя, лежащее на их подданных, облегчится на несколько миллионов в год».

Бёрне, который раньше назывался Лёв Барух и жил на франкфуртской Юденгассе, выкрест, перешедший не только в христианство, но и в немецкий национализм, имел собственные сложные личные причины для того, чтобы не любить Ротшильдов. Для более точной оценки власти Ротшильдов в эпоху революций необходимо обратиться к другу Бёрне, поэту и журналисту Генриху Гейне. До 1830 г. Гейне думал о Ротшильдах примерно так же, как и другие либерально мыслящие литераторы. Например, в его «Путевых набросках» «Ротшильд I» как оплот реакции занимает место рядом с Веллингтоном, Меттернихом и папой римским. Правда, даже на том этапе Гейне понимал двойственную природу отношений Ротшильдов и признанных монархий. В «Луккских банях» персонаж, похожий на Фигаро, еврей Гирш-Гиацинт, вспоминает, как срезал мозоли Натану Ротшильду: «Это происходило в его святая святых, пока он восседал на своем зеленом кресле, словно на троне. Он говорил как король, которого окружали придворные; он забрасывал их приказами и отправлял послания всем королям мира; и, срезая ему мозоли, я думал про себя: ты держишь в руке ногу человека, чьи руки сжимают весь мир. Теперь и от тебя кое-что зависит: если ты отрежешь слишком глубоко внизу, он выйдет из себя наверху и тоже урежет ассигнования королям. То был величайший миг в моей жизни».