Антон Посадский - Зеленое движение в Гражданской войне в России. Крестьянский фронт между красными и белыми. 1918—1922 гг.

«Все терпел, раны всякие, страх. А то раз вскинулся я под звездами и до того удивился как бы, что спокойно. С тех пор ушел я».

«Думал я, думал: нигде тихого угла не видать. И ушел я в леса тишины искать. А в лесах нас-то, тихих, — полк. Так и жили, зеленя поганили».

«Не мог я русской крови видеть, не принимал, что ли. И все мне разъясняли, — голова знает, а сердце неймет. Вот я и ушел в лес. А там и того хуже. Скажу — воры просто, для-ради себя и шкуры берегут».

«Кто как, а я прямо скажу: страхом хворать стал. Вот и убег в зеленые. Хорошего мало».

«Кабы не зверел я в бою, может, и воевал бы. А то чисто тебе волк, ажно зубами врага брал, ажно сине в глазу. Памяти не станет. Чисто сумасшедший. Оттого и сбег в леса».

«А кто и так: вот день, вот ночь — война и война, и краю ей не видать. От последнего устатку в леса». «.Черти мы зеленые», — говорит один из лесных, мечтавший стать летчиком, а не «летчиком». Любопытно, что мотив не страха, а усталости от бесконечно войны вполне понятен и советскому автору, который изучал дезертирство из РККА: старый солдат в Красной армии утомлен, он способен на одноактный героизм, но «эта масса бежала часто не от боязни участия в сражении, а от бесконечности этих сражений» 632.

Память участников сохраняла ощущения скудной и тяжелой лесной жизни.

«...Мы не то что бабы, а и печи, почитай, год не видали. От крови далеко, живем во зеленых лесах, и есть мы зеленые». «Как жили-то! Крови не лили, голодом томились, из лесу ни ногой: комарня, мошкарня, совий гук да волчий вой. В самой глуши курень под землею, да не хуже медведя хворостом закидано. Ни духа, ни солнышка. Болото разведем и спим в нем чередами и сторожко. Только зубы и светятся, до того в куреньках обкурилися, до того зеленями обросли». В то же время долгая жизнь в лесах формировала свой быт, систему отношений с «легальным» миром. «Девки нас любили. Чего может — наготовит, да и жить с нами не отказывались. Хоть и лесные, а знает девка — и сегодня ты с ней, и завтра до ней. А военный — сегодня здесь, завтра бог весть. Лесные покойнее». «У нас в лесу и бабы жили. Кто к мужу, кто к хахалю, а кто и от войны отдыхает». «Меня бабы за то жалели, что ласковый, что крови не любил. Просто под подолом спрячут, как какая-нито часть в селе». Житейский сюжет, оставшийся в памяти солдата Гражданской войны: он наткнулся на человека на сеновале: «Я и гукнуть не поспел, как шепот его слышу. «Не кличь, — шепчет, — братишка, я зеленый, не бандит. Невинный я, здесь за провиантом был да за девичьей лаской в лес не поспел».

Народное сознание отмечало разницу в настроении и повадках зеленых. «Двоякие зеленые есть. Бедные и богатые. У бедных в лесу подземный текучий куренек, хлеба корки немае, табачковым делом навоз заимается, на собственных ломотных костях спят, родною вонью греются. А есть богатые зеленые. Ковры у них и золото, сигары и вина разные, кони и даже машины. А коло них, на золотце, злыдни из простых людей снабжением ведают и как бы вестовыми служат», «Наши зеленые — те ничего. Пограбят от нужды, всякому впору. И различии не делают, кто красный, кто белый, кто еврей, — абы хлебушка. Те же зеленые геройствовать взяли моду. Налетом налетят, не то что хлеба, а всё берут, более всего — вина и вещи дорогие. Для ужаса евреев перебьют, как бы за коммуну», «Захватили они нас, не для истребления, а чтобы ихних зеленей не выдали. А нам лесные жители и люди, не в пример добровольцам. Остались мы охотно. Кто из нас покаленее — красных дожидался, а кто позеленее — и по сие время в бору дремлют». «Эти святые! До того воевать не любят, хучь белый стреляет, хучь красный — бегут святые во места лесные, ажно портки сеют. Зато как выстрелов не слыхать — оберут место до последней корочки, баб угонят и в скитах своих зеленых миролюбием хвалятся».

Переходя на язык официальных советских сообщений, можно грубо предположить, что «богатые» и «бедные» зеленые — то же, что «активные» и «пассивные». Первые старались выстраивать какие-то структуры, бороться с властью, нуждались в материальной базе, создавая ее налетами. Вторые же просто прятались, живя тяжелой лесной жизнью. Следствие долгой жизни в лесной блокаде наблюдал, как можно понять, боец красного отряда по борьбе с дезертирством. «Приказал нам зеленых по лесам не шукать, а строго-настрого, ни с села в лес, ни с леса в село — никогошеньки. И пришелся рецептец тот через неделю, — потянулись до нас из лесов мощи живые, до того тощи, до того не евши — от корочки вдрызг пьяны. Взяли мы их голыми руками. Да безвыгодно для походного дела. И слабы, и воевать отвыкли».

Еще одна грань взаимодействия большого, все более современного, мира и мира мужицкого: «Аэроплан над лесом. Как сыпанет листками, а грамотного — ни одного. Кто нас кличет, друг ли, враг ли, а из лесу выбираться надо. К нам аэропланы не летают, им в лесу не станция. Пролетит, бывает, над лесом, бросит бомбу или листовок каких — и дальше. А раз головку сыру сбросили, верно нечаянно». Такие воспоминания остались в записях С.З. Федорченко.

Сегодня обретает новую популярность такая известная и неоднозначная фигура Гражданской войны, как С.Н. Булак-Балахович. Он уже упоминался на страницах этой книги. На современной политической карте он оказывается с разными акцентировками интересен российским, белорусским, польским исследователям. Показательно, что польский военно-исторический журнал в декабре 2016 г. сделал его персоной номера и поместил на обложку 633. Природа популярности Балаховича среди населения и военной удачливости является перспективным исследовательским сюжетом. Он легко увеличивал контингенты, привлекал на свою сторону части противника 634. Формирования Балаховича известны потаканием антиеврейским настроениям белорусского крестьянства, хотя в октябре 1920 г. он разрешил формировать Отдельную еврейскую дружину 635, еврейская молодежь служила у Балаховича. Как раз его партизанская ухватка и вызывала обаяние после крушения белых фронтов. Зинаида Гиппиус оставила известное мнение о нем.

«Небольшой, совершенно молодой, черненький, щупленький и очень нервный. Говорил все время. Вскакивал, опять садился.

— Я ведь не белый генерал. Я зеленый генерал. Скажут — авантюрист? Но борьба с большевиками — по существу, авантюра. У меня свои способы.

И его способы, чем далее он говорил, тем более казались мне разумными, единственно действенными, ибо тоже большевицкими. Балахович — интуит, дитя и своевольник. Балахович во всяком случае генерал «с изюминкой».

Гиппиус передавала впечатления в дни последнего похода Народно-добровольческой армии, 14 ноября 1920 г.: «Вчера Евгения Ивановна приносила два письма от Савинкова — откуда-то из-за Пинска. Очень бодрое. В обоих