Аркадий Гордин - Пушкин в Михайловском

Теперь, в Михайловском, признание Пущина как бы поставило всё на свои места, внесло окончательную ясность, выявило размах движения, его общность на юге и на севере. Отсюда и порывистое: «Верно, всё это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать!»

Пушкин не требовал ни подробностей, ни разъяснений, ни доверия, которого он, по его словам, «по многим… глупостям» не стоил. Он склонен был к самобичеванию и не знал, что ещё на юге генералу С. Г. Волконскому, бывавшему в Одессе, поручили принять его в тайное общество. Но Волконский поручения не выполнил — не хотел подвергать опасности жизнь поэта.

Пушкин — ссыльный, гонимый, но бодро, с достоинством сносивший удары судьбы,— предстал перед Пущиным в каком-то новом качестве. «Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым исключительным его положением: оно высоко ставило его в моих глазах…» [126] Там же, с. 82.

И Пущин доверился другу. Не столь давно он принял в тайное общество другого поэта — К. Ф. Рылеева. О принятии же Пушкина в теперешних его обстоятельствах не могло быть и речи.

В том, что слова Тургенева о двойном надзоре — полицейском и духовном, не вздор, Пущин сам убедился. Он привёз с собой «Горе от ума» Грибоедова, чтобы познакомить Пушкина с этой не разрешённой к печати и ходившей в списках комедией. Не имея возможности оставить свой список, предложил Пушкину, чтобы тот прочёл его вслух. В самый разгар чтения появился нежданный гость — «духовный пастырь» поэта, настоятель Святогорского монастыря Иона. Монах был деликатен, любезен, но явно хитрил. Объяснил свой визит тем, что, узнавши фамилию приезжего, надеялся встретить своего знакомца генерала П. С. Пущина, которого давно не видел. Гость пробыл недолго — выпил чаю с ромом и удалился с извинениями. Но его появление говорило о многом: в доме явно имелся соглядатай, шпион, получивший строгий наказ тотчас же сообщать обо всех посетителях.

«Я рад был, что мы избавились от этого гостя,— рассказывает Пущин,— но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. „Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!“ Тут Пушкин, как ни в чём не бывало, продолжал читать комедию; я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение. Потом он мне прочёл кое-что своё… продиктовал начало из поэмы „Цыганы“ для „Полярной звезды“ и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические „Думы“» [127] Там же, с. 83. .

Пущин уехал глубокой ночью. «Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставание после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякнул у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём, и пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце со свечкой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: „Прощай, друг!“ Ворота скрипнули за мной…» [128] Там же, с. 84.

11 января 1825 года было одним из счастливейших дней в ссыльной жизни Пушкина.

Пущин уехал, укрепив убеждение Пушкина, что Россия накануне значительных и грозных событий, которые могут отразиться и на его судьбе. А вскоре пришло от Пущина письмо, где стояла дата: «марта 12-го», с подчёркнутой припиской: «Знамен[ательный] день». В этот день в марте 1801 года был убит император Павел I. В приписке как бы звучат отголоски того, о чём говорили они 11 января 1825 года.

Приезд Пущина явился для Пушкина нечаянной радостью. Приезд же Дельвига, которого поэт ждал с величайшим нетерпением, откладывался и откладывался.

Дельвиг рвался к другу, но задерживали разные непредвиденные обстоятельства. Среди них — грозное петербургское наводнение 1824 года, принёсшее много бедствий. Оно не обошло и Дельвига. От воды пострадали только что отпечатанные экземпляры «Северных цветов» на 1825 год. «Жаль мне Цветов Дельвига»,— писал Пушкин брату. И спрашивал: «Да надолго ли это его задержит в тине петербургской?» Почти в каждом письме Пушкин просил Льва: «Торопи Дельвига». Писал: «Дельвига с нетерпеньем ожидаю», «Мочи нет, хочется Дельвига…»

Прошли осень и зима. Наступила весна 1825 года — Дельвиг всё не ехал. И писать перестал. Пушкин не знал, что и думать. До него дошли слухи, будто Дельвиг уехал к родным в Белоруссию, там заболел и умер. Пушкин не верил этому. Он взял большой лист бумаги, написал: «Дельвиг, жив ли ты?» И отправил в Витебск. Вскоре пришло письмо от Дельвига, которое всё разъяснило: «Милый Пушкин,— писал Дельвиг,— вообрази себе, как меня судьба отдаляет от Михайловского. Я уж был готов отправиться… к тебе, вдруг приезжает ко мне отец и берёт с собою в Витебск. Отлагаю свиданье наше до 11-го марта, и тут вышло не по-моему. На четвёртый день приезда моего к своим попадаюсь в руки короткой знакомой твоей, в руки Горячки, которая посетила меня не одна, а с воспалением в правом боку и груди. Кровопускание и шпанские мухи сократили их посещение, и я теперь выздоравливаю и собираюсь выехать из Витебска в четверг на святой неделе, следственно, в субботу у тебя буду».

Дельвиг приехал в середине апреля и провёл в Михайловском десять дней.

Более всего в эти дни михайловскому изгнаннику не хватало именно Дельвига. «Никто на свете не был мне ближе Дельвига»,— писал Пушкин. С лицейских лет они любили друг друга, понимали друг друга. Пушкин высоко ценил поэтический талант Дельвига. «Я знал его в Лицее,— писал он Плетнёву в 1831 году, после безвременной смерти друга,— был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому ещё не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского — с ним толковал обо всём, что душу волнует, что сердце томит». Дельвиг преклонялся перед гением Пушкина, и первый, ещё в Лицее, предсказал ему великую будущность. В 1815 году напечатал в журнале «Российский музеум» стихотворение «К А. С. Пушкину», где назвал его «бессмертным».