Аркадий Гордин - Пушкин в Михайловском

Если массу скопившихся за два года в михайловском кабинете поэта книг нельзя измерять десятками ящиков, то сотнями томов измерять их можно наверняка. Часть из них Пушкин, вероятно, увёз или отослал, когда уезжал из деревни в ноябре 1826 года, 134 отобранных им тома отослала в Петербург с садовником Архипом по зимнему пути в конце января 1827 года Арина Родионовна («…мы батюшка от вас ожидали писма, когда вы прикажите привозить книги но не могли дождатца: то я и посылаю больших и малых книг сщетом — 134 книги» — так говорилось в её письме 30 января). Остальные, по-видимому, были доставлены Пушкину зимою 1831/32 года при содействии П. А. Осиповой (он просил об этом Прасковью Александровну в письмах конца декабря 1831 — начала января 1832 года).

При своей замечательной памяти поэт легко запоминал всё, что находил для себя важного в прочитанных книгах. Особо заинтересовавшие его места отмечал на полях, а иногда тут же записывал вызванные ими мысли, которые вскоре находили отражение в письмах и статьях. Так и в книгах, прочитанных Онегиным, Татьяна находит отметки —

Одни книги вызывали непосредственный отклик, то в виде более или менее обстоятельного разбора, то весьма лаконичной — одобрительной или убийственной — характеристики (таков, например, уже упомянутый отзыв о романе Ричардсона «Кларисса Гарлоу» или сочинениях князя Шахматова, о котором сказано: «бездушный, холодный, надутый, скучный пустомеля»). Другие являлись предметом глубокого изучения и подолгу оставались на рабочем столе поэта.

Ну и, конечно, в распоряжении Пушкина была богатая библиотека Тригорского.

Наступило лето, и визиты Пушкина в Тригорское стали особенно частыми. Он отправлялся туда охотно, знал, что его ждут. «Каждый день, часу в третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского,— вспоминала Мария Ивановна Осипова. — Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится на крестьянской лошадёнке… Приходил, бывало, и пешком; подберётся к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно… он, кажется, во все перелазил… Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепьяно… Покойная сестра Alexandrine, как известно вам, дивно играла на фортепьяно; её поистине можно было заслушаться… Я это, бывало, за уроками сижу. Ну, пришёл Пушкин,— всё пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам. Я и то, бывало, так и жду его с нетерпением, бывало, никак не совладаешь с каким-нибудь заданным переводом; пришёл Пушкин — я к нему подбегу: „Пушкин, переведите!“ — и вмиг перевод готов… А какой он был живой; никогда не посидит на месте, то ходит, то бегает!.. Пушкин, бывало, нередко говорил нам экспромты, но так, чтоб прочесть что-нибудь длинное — это делал редко, впрочем, читал превосходно, по крайней мере, нам очень нравилось его чтение…» [144] Осипова М. И. Рассказы о Пушкине, записанные М. И. Семевским.— Там же, с. 423—424.

О том, что находил Пушкин в доме тригорских друзей, Анненков писал: «Пусть же теперь читатель представит себе деревянный длинный одноэтажный дом, наполненный всей этой молодёжью, весь праздный шум, говор, смех, гремевший в нём круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых страстей, кипевших в нём без устали» [145] Анненков П. В. Пушкин в александровскую эпоху, с. 281—282. . Хотя это описание и грешит некоторой идеализацией, оно всё же передаёт атмосферу жизнерадостности, сердечности и доброжелательности, царившую в тригорском доме летом 1825 года, когда Пушкин был столь частым его посетителем. Атмосфера эта отразилась в его письмах и стихах этого времени. В шутливых посланиях Евпраксии и Анне Вульф, особенно в шутливо-нежном «Признании» Алине Осиповой:

Любимым местом летних развлечений был тригорский парк. Свободный, открытый, лишённый строгости французской планировки, романтический, он был как будто создан для развлечений и удовольствий, весёлых игр и робких свиданий. В просторном, тенистом «парковом зале» устраивали танцы под аккомпанемент домашних или случайно забредших странствующих музыкантов. Под необъятными кронами «ели-шатра» и «уединенного дуба» или на лужайках возле большого верхнего пруда затевали шумные игры, водили хороводы. На небольшую площадку у самого обрыва к Сороти, где под сенью вековых лип и дубов стоял скромный садовый диван, приходили, чтобы полюбоваться бескрайним простором заливных лугов и полей, помечтать или посекретничать. Когда обитателям Тригорского стала известна третья глава «Евгения Онегина», заканчивающаяся ожиданием встречи Татьяны с Онегиным, диван этот получил наименование дивана или скамьи Онегина.

С этой «живописной площадки» — писал Анненков,— «много глаз ещё устремлялось на дорогу в Михайловское, видную с этого пункта,— и много сердец билось трепетно, когда по ней, огибая извивы Сороти, показывался Пушкин…» [146] Там же, с. 278.

Она, по-видимому, представлялась H. М. Языкову, когда позднее в стихотворении «П. А. Осиповой» он вспоминал —

Весною и летом 1825 года в Тригорском гостили две племянницы Прасковьи Александровны по первому мужу, двоюродные сёстры её старших детей, две Анны — Анна Ивановна Вульф (как звали её в семье — Netty) и Анна Петровна Керн.

Netty Вульф, по свидетельству близких, была добрая, умная девушка и недурна собой, вызывала всеобщую симпатию, С явной симпатией относился к ней Пушкин. Он писал брату в своём обычном шутливом тоне: «Анна Николаевна тебе кланяется и очень жалеет, что тебя здесь нет; потому что я влюбился и миртильничаю. Знаешь её кузину Анну Ивановну Вульф; ecce femina!» [147] Вот женщина! ( лат. ) И позже поэт поддерживал с Netty Вульф дружеские отношения, встречался с нею, вёл переписку, посвятил ей шутливое стихотворение «За Netty сердцем я летаю».