Юрий Иванов - Пятая версия

Итак, за дело. Нина Петровна расставляет на длинном столе десяток синих пластмассовых тазиков. С помощью милиции мы громоздим мешок на стол и вываливаем содержимое в эти тазики. Жмоты, думаю я, глядя, как тазики заполняются «медяками» и «серебрухой», пожалели денег на Кафедральный собор, реставрацию домика Канта, бюст Пушкина, на памятник «афганцам», а именно на эти цели собираем мы деньги. Но вот в тазики посыпались и рубли, трояки, «красненькие».

Стук монет, мелькание желтых и серебряных кружочков. Вот так же когда-то и мы, бездомные ленинградские дети, считали нашу добычу в ледяном подвале «стекляшки», сгоревшего и расплавившегося в сентябре сорок первого года «Стеклянного», что был в Госнардоме, театра. Мы обитали там коммуной или «толпой», как нас называл наш «старшина» и наш «отец», огромный, бородатый — одни глаза из бородищи торчат — «матрос с героического крейсера „Варяг“», за коего он себя выдавал, одноногий, на скрипучей деревяге Петр Лукич Ракитин. Он насобирал нас, оставшихся без родителей мальчишек и девчонок, «столпил», как он выражался, вот тут, в этом подвале, на стенах которого кустился черный от копоти лохматый иней, а посреди жарко гудела огнем раскаленная, вся в золотых искрах печка-буржуйка. «Толпа! Слушай старого матроса! — часто говорил нам „героический моряк“. — Чтобы выжить, надо работать. Кто не работает, тот околевает!» Мы «работали» на Сытном рынке. «Сшибали» там, что могли. Кто воровал, кто пел, кто играл в «три картинки» и «ремешок с петелькой», девчонки изображали цыганок, а кто попрошайничал: «Мамочка моя померла-а-а от голода-а-а… Сестренка дома помира-а-ат… Братишка ножки отморози-и-и-л…» И Петр Лукич Ракитин пел. Стоял, опираясь на костыль. В бескозырке с надписью старинными буквами «ВАРЯГЪ» и золотыми якорями на лентах. Чтобы уши не отмерзли, голова его была замотана черной тряпкой, бескозырка нахлобучена сверху, полушубок распахнут, виднелась там тельняшка, ее сине-белые полосы. «Н-на-верх вы, товарищи!.. — не пел, а хрипло, выдыхая облака пара, орал Петр Лукич. — Все по м-местам, п-паследний п-парад н-наступа-ает!» Время от времени он хватал кого-нибудь из толпы, притягивал к себе и не отпускал, пока тот не бросал в медный котелок, тоже с надписью «ВАРЯГЪ», привязанный к ремню с бляхой, помятый трояк или рублевку. А когда темнело, голодные, полуживые от холода и усталости, мы сползались в свой подвал. «Р-ряк, р-ряк!» — скрипел протез Петра Ракитина. Чем сильнее был мороз, тем громче скрипел его протез. «Р-ряк, р-ряк!» А в подвале уже вовсю пылали поленья в «буржуйке», дежурные готовились к встрече, уже булькало в огромной черной кастрюле, там варилась похлебка из жмыха, но, прежде чем взяться за ложки, мы высыпали свою добычу на огромный стол — медяки, «серебруху», «бумажки». «Толпа! — хрипло говорил Петр Лукич. — Плохо работаем! Мало души в дело вкладываем! Ну-ка, вот ты, — он тыкал в меня толстым, грязным пальцем. — Как ты формально „рыдал“ сегодня, а? „Ма-ама померла!“ Надо рыдать так, чтобы слезы с глаз сыпались, а ты?..» «Тут тысяча, вот еще тысяча…» — слышался голос очкастого Левки Горбунова, «студента философических наук», как он себя называл, прибившегося к нам и взявшего на себя заботы о подсчете денег, которые он потом сдавал Петру Лукичу…

«Тут сто, — слышу я голос нашей бухгалтерской „половинки“ Любы, которая работает в Фонде на полставки, — кладите вот сюда». Прав оказался директор Королевского замка пан доктор Александр Гейстер: после первого, довольно значительного «съема» почти в 4 тысячи рублей, волна пожертвований схлынула, и денег в копилку стало падать меньше, но уж сколько есть, столько и есть. Мог ли я предположить, что спустя столько лет буду вновь собирать медяки? Теперь для деятельности Фонда культуры? Однако подсчет денег — дело долгое, а у меня сегодня будут гости — барон и баронесса фон цур Мюлен, и надо подготовиться к их приему, времени в обрез…

Да, времени в обрез! Элегантный, розоволицый, весь пышущий здоровьем и устойчивым благополучием, барон Бенгт фон цур Мюлен то и дело поглядывает на часы и снимает, снимает, снимает. Время от времени он коротко и быстро говорит, а его очаровательная жена держит в руке диктофон, делает запись, дополняя барона и своими наблюдениями. Барон — владелец фирмы «ХРОНОС ФИЛЬМ», находящейся в Западном Берлине. Журналист, публицист, кинооператор и режиссер фирмы, а его жена Ирмгардт — сотрудница и сценарист его фильмов, монтажер и художник, общественный, как и барон, деятель. Снимают они сейчас обширный, кажется двадцатичастевый, фильм «Двадцатый век». Они первые кинематографисты Западного Берлина, путем невероятных усилий и хитроумных ухищрений «пробившиеся» в Калининград, чтобы сделать видеофильм о прошлом и настоящем нашего города.

Времени в обрез. Срок приезда в этот наш «таинственный» для западного человека край, в своеобразную «терра инкогнита», крайне мал, а хочется увидеть так много. Барон! Вы современный первооткрыватель, вы Колумб, ваш фильм будут смотреть с таким же интересом, а может быть и большим, чем фильм о посещении каких-нибудь индейцев-«змееловов», обнаруженных в самых неизученных глубинах таинственной, непонятной и страшной страны Амазонии!

Мчим по улицам и площадям города. Барон не выпускает из рук видеокамеру, снимает все подряд: дома, магазины, трамвайные остановки, ржавые, переполненные мусором ящики, киоски, толпы куда-то спешащих, втискивающихся в трамваи людей. Машина то и дело ужасно сотрясается. Как ни старается шофер, но колеса нет-нет да и попадают в асфальтовые дыры, в которых виднеется серая, ровная, матово поблескивающая брусчатка. Барон удивленно пожимает плечами, думает, наверно: «Как это понять? Куда смотрят местные власти? Они что, не ездят по городу? На вертолетах летают? Случись такое, хоть одна вот такая дыра, в Западном Берлине, наверняка бы мэр города потерял свое кресло!» Так ли он думает или нет, но спрашивает меня, зачем брусчатку, этот привезенный из Швеции или Норвегии гранит, залили асфальтом? Простите, но ведь это… гм, ну, к примеру, то же самое, что раму настоящего красного дерева покрыть серебрином. Ведь квадратный метр брусчатки стоит примерно столько же, сколько несколько сот квадратных метров асфальта!.. Господи, что я ему могу ответить? Этот вопрос уже давным-давно мучает и меня: зачем? Тем более что и для новых-то улиц гудрона не хватает, вот, пожалуйста, дыры заляпать нечем. А вот это, смотрите, отвлекаю я его, бывший Зюйдбанхоф, он совершенно такой, какой и был всегда.

Барон быстро взглядывает на часы и снимает, снимает. Снимает серые бетонные пятиэтажки, всю эту унылую, плоскофасадную, глазу не за что зацепиться, убогость, нашу центральную, несоразмерно широкую и от этого производящую еще более удручающее впечатление улицу, бывший Штайндам, ныне Ленинский проспект. «Но почему, простите, „Ленинский“?! — искренне удивляется барон. — Простите еще раз, но эта улица с домами… гм, такого барачного типа, это что, символ ленинизма?! Я совершенно ничего не понимаю, или это ваш, простите, восточный советский юмор?..» Барон, я тоже ни черта не понимаю, какие там мысли клубились в головах наших местных руководителей, когда этой дерьмовой улице давали такое наименование. А что касается архитектуры, так вся страна застроена подобными пятиэтажками, с торчащими кое-где унылыми девятиэтажками, но, знаете, тут было все разбито, раздолбано, английская авиация в сорок четвертом году постаралась, да и наши во время штурма добавили. Пустыня была сплошная! Лунный, так сказать, в больших и малых воронках, пейзаж. И столько было трудностей, полстраны лежало в руинах, до красоты ли?!