Владимир Петрухин - Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

Особое значение приобретают данные нумизматики, позволяющие представить циркуляцию ценностей в формирующейся городской сети (работы Т. Нунана, Р. Ковалева, А. Фомина и др.). Систематизированы новые данные по памятникам рунической письменности, ранней картографии (Е. А. Мельникова), значительно расширившие источниковую базу «варяжской» проблемы.

Наряду с этим введением в научный оборот новых данных сформировалась тенденция к реанимации традиционного антинорманизма — включающая как тиражирование без научного комментария работ Д. И. Иловайского и С. А. Гедеонова, так и составление эпигонских сочинений, пытающихся подменить исторический анализ старыми догадками о происхождении названий «русь» и «варяги», конструкциями вроде «Русского каганата» — варианта Приазовской Руси Иловайского и т. п. [111]Эти казусы современной историографии получили своевременную оценку в научной литературе [112].

Собственно сюжет легенды о призвании князей в научной литературе интенсивно обсуждается в связи с традиционной проблемой: насколько книжная легенда (и разные ее варианты), зафиксированная на рубеже XI и XII вв., соотносится с историческими реалиями IX в. Принципиальное соответствие мотивов варяжской легенды исторической ситуации IX в. не вызывает сомнения у исследователей, знакомых с источниками. Ясно, что разноплеменное население, концентрирующееся в городских («предгородских») пунктах на трансконтинентальных водных путях, прежде всего в Новгороде и Ладоге, должно было договариваться с дружинами скандинавов, идущими на ладьях по этим путям. Исследователей интересует, где состоялся договор и сел вначале призванный князь — в Ладоге (как говорит «ладожский вариант легенды в Ипатьевском списке «Повести временных лет»), или в Новгороде (на чем настаивает Новгородская первая летопись, отражающая «начальный» летописный свод)? Была ли Ладога «первой столицей Руси», и что в этот период представляла собой Русь?

Вторая и более существенная для понимания начальной истории Руси проблема — хронологическая: материалы Ладоги и Городища содержат синхронные летописным датировкам древности середины — второй половины IX в., но схожих скандинавских древностей нет ни в Изборске, ни в Бело-озере. Более того, в гнёздовских курганах и в Киевском некрополе скандинавские дружинные древности относятся к X в. Хронологический разрыв между дружинными древностями севера и юга Руси «совпадал» с теми периодами княжения Рюрика и Олега (Игоря), которые были лишены точных дат и определенных «событий», что провоцировало на прямолинейные конструкции по-новому датированных исторических событий («деконструкции» летописной истории).

Недавним энтузиастом такой «перестройки» древнерусской истории выступил К. Цукерман (Цукерман 2007). Если варяжская русь обосновалась на днепровском пути лишь к X в., значит, призвание должно было состояться незадолго до рубежа IX и X столетий, а достоверные даты княжения Игоря (поход 941 г. на греков) приближаются ко времени начала династии. Цукерман не отрицает последовательности событий, описанных в летописи: более того, он причисляет к своим заслугам сопоставление летописных данных с нумизматическими. К. Цукерман считает, что кризис в поступлении восточного серебра в Европу, который Т. Нунан датировал последней четвертью IX в., отражает летописное известие об изгнании варягов, собиравших дань со славян, за море (в летописной датировке — 862 г.; мотив, предшествующий призванию). Летопись не оставляла данникам времени на раздумье — изгнание варягов описывается в той же статье, что и призвание (правда, введение дат в летописное повествование разбивало более ранний текст, и летописец обозначил «пустыми годами» время, которое прошло между рассказом о варяжской и хазарской дани с восточноевропейских племен — под 859 г.). Цукерман (признавая за варягами монополию на доставку серебра в Европу?) уделяет размышлениям о призвании четверть века.

Уже говорилось, что для рассматриваемого сюжета существенно наблюдение В. М. Потина, высказанное во время первого обсуждения варяжской проблемы в советской историографии в 1970-е гг. Потин отмечал спад поступления восточного серебра в Скандинавию в 850-х гг. (Потин 1970. С. 68–69), что «не соответствует» летописным данным о варяжской дани, зато в 860–870-е гг. приток серебра усиливается, и это напрямую ассоциируется с «призванием варягов» (Noonan 1994. P. З, 226).

Отнесение последующего кризиса в поступлении монеты к изгнанию варягов ставит перед К. Цукерманом еще одну проблему. Летопись напрямую увязывает призвание князей с последующим в 866 г. первым походом руси на Царьград, в действительности поход имел место в 860-м, но при условности ранних летописных датировок разница незначительна: к 860 г. у руси достало сил отправить значительную флотилию (200 ладей) на саму столицу Византии. Кто мог организовать такую экспедицию, если до формирования государственности, ознаменованного актом призвания, дело не дошло?

К. Цукерман обращается к пресловутому Русскому каганату, историографическому предшественнику Русской земли первых Рюриковичей. Невнятность этого историографического фантома заставляет К. Цукермана апеллировать к некоей традиции: не он «открыл» Русский каганат (Цукерман 2007. С. 343); ср. апелляцию к той же конструкции А. В. Назаренко, размещающего «прото-Русь» IX в. в Среднем Поднепровье (Назаренко 2012). Впрочем, не всякая историография устраивает адептов доваряжской руси, в том числе и конструкция главного энтузиаста Русского каганата в современной историографии — В. В. Седова, К. Цукерман даже приписывает ему утверждение о существовании Русского каганата в Среднем Поволжье, в то время как Седов настаивал на его локализации на Среднем Днепре в ареале упоминавшейся волынцевской (а не поволжской — именьковской) культуры. А. В. Назаренко конструкцию Седова игнорирует, хотя эта конструкция основывается на его собственных представлениях о древнейшей руси; отождествляет позиции этих исследователей и Н. А. Макаров, сочувствующий идее южнорусского каганата, несмотря на отсутствие археологических следов такового (Макаров 2012. С. 456–457).

Действительно, здесь не место вдаваться в историографические поиски истоков Русского каганата (никаким источникам он не известен, в отличие от титула «каган», на который претендовали русские князья, — см. в главе 3) и поминать «Русское каганство» Иловайского, но концепция одного из историографов явно повлияла и на построения К. Цукермана, и на убеждения его непосредственного предшественника по «перестройке» русской истории в 1990-х гг. (Прицак 1991). Г. В. Вернадский придавал особое значение Русскому каганату в Приазовье, правда, он основывал свои датировки сего «политического образования», как и Цукерман, исходя из общих соображений, и датировал его конец (839 г. — Вернадский 1996. С. 270) тем временем, к которому Цукерман относит его начало. «Перестройка» последующей русской хронологии носит у Вернадского щадящий характер: он исходит лишь из шестилетнего запаздывания летописи (датировка похода 860 г. 866-м в летописи). Радикальный характер носит «перестройка» у О. Прицака, который передатирует правление Олега и Игоря, а Русский каганат помещает не в Приазовье (как у Вернадского), а в Верхнем Поволжье [113]. Какие основания есть у этого калейдоскопа мнений?