Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Всерьез поставите?

– Если талантливо…

– Сколько времени даете?

– Ну, месяц, два…

– Пьесы годами пишут.

– И проваливают…

Был шестой час. Мы простились.

Эртелев переулок умывался в мути петербургского рассвета. У подъезда стояли лихачи. Ванечка Мануйлов и Юрка Беляев садились на одного из них.

– Задержали же вы старика.

– А что?

– С версткой опоздали.

– Да ведь старик не читает…

– Держи карман. Строчки без себя не выпустит.

– А Михаил?

Оба рассмеялись.

– Пошел! К «Медведю»!

Пьесу я написал в Киеве. Почему именно в Киеве, не помню. Но помню, что пьесой я обязан исключительно моей тогдашней очередной подруге – Наташе 636. Мечта, которую она лелеяла – иметь от меня ребенка – осуществилась: она была беременна, и от этого еще неудержимее стремилась к осуществлению второй мечты – увенчать мою главу, а следовательно, и свою – лаврами. Она сильно подурнела и стала жертвой сопровождающих беременность причуд. Маскировала их вздернутой чувственностью. Ласки ее стали много бешенее тех, которыми она, под крики: «Ребенка, ребенка!», сводила меня с ума. Удовлетворив свое чадолюбие, всей силой воли и темперамента она устремилась к славолюбию. Я должен был совершить литературное чудо – в месяц написать пятиактную пьесу. А в помощь мне был дан ее темперамент. Мускус сладострастия должен был вздернуть на дыбы мой сомнительный драматический талант.

Этого месяца не забыть. Днем мы никуда не выходили – под сдавленные крики: «пиши», я бросался от письменного стола к неубранной постели и к письменному столу обратно. Пищу нам приносили в номер, как зверям в клетку. Горничная с укором косилась на взлохмаченную постель, коридорный – на невыметенную комнату. Только когда спускалась ночь, мы, пошатываясь, как преступники, выползали в Коммерческий сад и, прокрадываясь сквозь толпу, садились над днепровским обрывом. Волшебный вид, влажная прохлада, звуки прекрасной музыки, – меня все это отрезвляло. Мы молчали. О чем думала она – не знаю. Но я в эти часы пробуждался от кошмара, и во мне крепло сознание уродливости моего любовного и творческого экстаза. Я глубоко вздыхал, а она тревожно на меня озиралась.

– Идем.

Я покорно вставал, мы опять прокрадывались сквозь толпу и проскальзывали мимо неодобрительно косившегося на нас гостиничного швейцара. И опять:

– Пиши!..

К 5-му акту пьеса мне опротивела. Не знал, как ее кончить. Зубами скрипел. Она же, читая из-за моего плеча и сплевывая набегавшую слюну, от чего меня тошнило, – сипло говорила:

– Хорошо!

Когда я поставил последнюю точку, она рванулась.

– Теперь идем!

Мы в полчаса собрались и упорхнули. В купе вагона я, наконец, дал волю злости.

– К какому черту я везу эту ерунду? На позор…

– Молчи! Целуй!

Но целовать я уже больше был не в силах.

– Отстань!

– Дурак!

Мы только что поселились в нововыстроенном доме на Каменноостровском, в прелестной квартирке 5-го этажа. Бросив свою семью в старой и мрачной квартире, я, по требованию подруги, завел шикарную новую. Лучшая комната в ней была назначена под «детскую». Наташа резко изменилась: она еще плевалась, но ласк от меня больше не требовала. Устроила мне постель в кабинете, не интересовалась моими литературными работами, а сама углубилась в шитье пеленок. Точно отдыхала от чего-то тяжкого, но необходимого, через что надо было перешагнуть. Отдыхал и я. А когда на теле моем появились огненные фурункулы – след нервного переутомления – и я слег, она почти не ухаживала за мной. Только изредка, надавливая без жалости нарывы, когда я кричал от боли, презрительно морщилась:

– Баба!..

Сама она была к боли почти нечувствительна (как все истерички).

Приехал Суворин. Взобрался на 5-ый этаж, опираясь на клюку, и тяжело опустился в кресло у кровати. Глаза зло сверкали, губки сложились в зловещий хоботок.

– Ну и пьесу же вы накатали…

Нарывы впились в меня, сердце нырнуло куда-то.

– А что?

Я оглянулся на Наташу, но ее уже в комнате не было.

– Кончать пьесу без женщины… Черт знает, что такое.

– Я говорил, – шептали мои губы.

– Витте – туда-сюда. Но остальное… Вы, батенька, женщин не знаете, хоть и плаваете в любви… Женщина!.. Я тоже написал плохую пьесу. Но у меня есть женщина… А у вас – манекен какой-то. Гермафродит. Пьесу вашу картошкой забросают.

Я обозлился.

– Да ведь вы мне дали заданье… Я не большую женщину, а большого мужчину рисовал… Остальное – аксессуары.

– Публике пьесу подай, а не аксессуары. Второй акт хорош. И банкир хорош, и Скальковский… Это его вы вывели… Ну, и великий князь, чиновники. Этот мир вы знаете. А в общем пьеса г…ая.

Старик встал, стукнул об пол клюкой, ухмыльнулся.

– Не ставьте, – прохрипел я.

– Напротив! Ставлю. Уже дал Арбатову…

Когда он ушел, вошла Наташа. На губах ее бродила злая усмешка.

– Струсил?

– Чего?

– Картошки.

– Радость не велика.

– Твой Суворин сам г…, а пьеса будет иметь огромный успех. И для первого представления ты мне купишь модель у Florand – синяя с брюссельскими кружевами. Я уже приторговала. 350 рублей.

Пьеса должна была пройти через драматическую цензуру. Цензор встретил меня значительной улыбкой.

– Трудненько пропустить вашу пьесу.

– Почему?

– Кто же не узнает в вашем герое Сергея Юльевича?

– Узнавать не возбраняется. Доказательства?

– Жена вашего героя берет взятки и у нее любовник…

– Значит, это м[ада]м Витте?

– Сами ответьте.

– А если она не будет брать взяток и у нее не будет любовника?

– Переделайте, увидим 637.

Я отрезал у моей героини любовника и взятки, тем сделав ее облик еще более тусклым. Суворин выругался.

– Что же у вас от нее осталось? Только и было, что любовник. У кого нет любовника? И кто не берет взяток?

Наташа была в ярости. Но голубая модель с кружевами ее успокоила. Начались репетиции.

Режиссер суворинского театра, Арбатов, был талантлив, но горький пьяница. В театре этом царили нравы, близкие к нравам редакции «Нового времени». Как и там, здесь были «лихачи» типа Меньшикова, Беляева, Розанова и мелкая сошка, стлавшаяся у ног лихачей. Как и там, и даже больше, чем там, здесь самодержавно властвовал старик, стуча палкой, непристойно ругаясь, делая вид, что ни во что не вмешивается, а на самом деле диктаторствуя. Как и там, он здесь гарпагонствовал и давал себя обкрадывать.

Лихачествовал в ту пору на суворинской сцене юный Глаголин. Он и рванул к себе роль «большого человека», только что перед тем сыграв роль Иоанны д’Арк 638. Прежде чем приступить к репетициям, Арбатов собрал суворинскую драматическую школу и прочел пьесу.

– Читал я им монотонно и предупредил, кому скучно, может уходить. Часа три читал. Перед последним актом еще раз предложил, кому скучно, уходить. Никто не двинулся. А посему – за успех ручаюсь, – заявил он.