Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Факт, не опровержимый никакой клеветой, заключается в том, что до революциисепаратный мир был неосуществим:физиологически, потому что до него не допустили бы союзники, не спускавшие глаз с Царского Села, и психологически, потому что такой мир шел вразрез с унаследованной и благоприобретенной царем антипатией к Вильгельму. Были, очевидно, попытки к такому миру, и одна из них запечатлена в дневнике покойной императрицы Марии Федоровны, фотографический экземпляр с которого имеется у проживающего в Берлине русского журналиста Сукенникова 627. Ко времени, к которому относятся милюковские размышления о моей «работе» в Стокгольме, никакихнадежд у немцев на сепаратный мир с Николаем IIне было, не могло быть.На этом я настаиваю и думаю, это подтвердит здравствующий, к счастью, наш бывший в Швеции посланник, А. В. Неклюдов 628. Остается, значит, моя ценность как журналиста. По этому поводу я сознаюсь в поступке, до сих пор мало кому известном. В Стокгольме я виделся с виднейшим германским пацифистом, главой германского центра и верным слугой римского папы, Эрцбергером 629. Случилось это так.

Моя подруга и невеста, немка, стремилась всей душой к окончанию войны. В стремлении этом я следовал за ней и как ее возлюбленный, и как убежденный пацифист, верный заветам людей, сформировавших мое политическое credo. Наши отношения подвергались все бо́льшему испытанию. Наши дни начинались всегда с той же сцены. Мы просыпались, и она хваталась за шведскую газету (я по-шведски не читал). Читала:

– 30 тысяч взятых в плен, 10 орудий, столько-то пулеметов… Рен[н]е[н] кампф 630отступил, окружен…

Голос ее дрожал от радости. Я начинал похрапывать. Или в другой день:

– Брусилов наступает 631, 50 тысяч пленных австрийцев, две тяжелые батареи…

Она швыряла газету, а я вскакивал и подхватывал ее.

Однажды она повела меня в немецкий клуб, и я увидел там последний портрет Вильгельма, изможденного, с опущенными усами. Я достал этот портрет, написал в «Р[усское] сл[ово]» статью: «Лик Каина» и вместе с портретом положил в конверт для отправки. Отправил. Статья появилась, а портрет нет. В Москве я спрашиваю Дорошевича – почему?

– Вы бы ваши чувства лучше скрывали, – пробасил мне Влас, отворачиваясь.

– В чем дело?

– Под портретом была подпись: «Lieber Keiser!»

Оказывается, она успела ее написать до отправки письма.

Однажды она говорит мне, задыхаясь:

– Приехал Эрцбергер.

– Ну так что ж?

– Вам необходимо свидеться.

– Ты не понимаешь, что говоришь.

– Мы приглашены к обеду к Гуревичам [129] Варшавский коммерсант Гуревич, весьма почтенный и уважаемый, имел подругой тоже германско-подданную (прим. автора). 632. Ты ничего не знаешь. Встреча случайная…

Уговорила. Отправились. Дом был ярко германофильский, хозяева милейшие, мы часто их посещали. Эрцбергер оказался еще молодым человеком, с бритым, круглым лицом и по-детски светлыми глазами. Изысканно любезен. Нас усадили за обедом рядышком, и мы обменялись воспоминаниями о добрых русско-германских довоенных отношениях. После обеда нас оставили вдвоем пить кофе и ликеры в уютной гостиной. И между нами произошел приблизительно такой разговор:

– Мне хорошо известны ваши убеждения, – вкрадчиво и ласково, как няня ребенку, говорил глава немецких пацифистов, – может быть, и вы кое-что знаете обо мне. Enfin, et avant tout [130] Итак, и прежде всего (франц.). (мы говорили по-французски), я бы хотел установить тезис, что мы оба жаждем мирного сожительства наших двух народов, как к тому обязывают их насущные интересы и сама история. Справедлив ли этот тезис?

– Кажется.

– Благодарю вас. Я путешествую не для удовольствия. И я выражаю не свое лишь мнение. Моими устами гласит преобладающее в германском обществе и правительстве, пока еще смутное, но с каждым днем все более крепнущее, убеждение.

– В чем?

– В необходимости мира с Россией.

– Сепаратного?

По-видимому, я нахмурился, ибо мой собеседник покраснел и живо подхватил:

– Будьте уверены, я уважаю ваши чувства. Я имею в виду всеобщее окончание этой пагубной войны.

– Чего же лучше!

– И если для этого я считаю необходимым постучаться, прежде всего, в дверь России, то только потому, что Россия стоит в центре наших противников и что, по нашему мнению, решение проблемы войны и мира в руках России.

– Я не совсем вас понимаю.

– Без участия России война продолжаться не может.

Кажется, я опять нахмурился.

– Значит, сепаратный?

– Да нет же. Мир общий, но по знаку России.

– Как же вы представляете себе этот знак?

– Германия предложит условия мира России. Обязавшись, по ее требованию и указанию, разработать условия мира на всех фронтах.

– Это сложно и встретит отпор союзников. Во всяком случае, ни я, ни, тем более, наше официальное представительство, беседовать с вами на эту тему не можем. Если я поддерживаю с вами этот разговор, то лишь как журналист, которого все интересует.

– Понимаю, понимаю. Я ведь тоже журналист. Я и приехал сюда с целью посоветоваться с людьми одинаковых со мной взглядов, – как приступить к осуществлению наших пламенных пожеланий?

– Мне сдается, говорить вам надо, прежде всего, на вашей родине.

– То есть?

– Из публичных выступлений вашего правительства, не говоря уже о прессе, особого миролюбия Германия до сих пор не проявляла. Надо, прежде всего, изменить тон вашего канцлера. А он, насколько я знаю, находится под влиянием ваших шовинистов.

– Верно, верно. И эта война, и продолжительность ее, и ее эксцессы, дело рук наших шовинистов. Они еще могущественны, но уже не всемогущи. Колеблются и Гинденбург с Людендорфом. Возле императора тоже растет влияние пацифистов. Словом, я с вами говорю с ведома Бетмана-Гольвега.

– Но я-то при чем здесь?

– О вашем существовании канцлер не знает; но ему известно, что я постараюсь свидеться с лицами, имеющими некоторый вес в русском общественном мнении, а главное, не шовинистами.

– Я вам очень благодарен за доверие и искренность. Но мне кажется, что, раньше каких-либо конкретных шагов, нужно, чтобы Россия и ее союзники узнали о переменившихся в германском правительстве настроениях. Нужно публичное, в этом смысле, выступление главы вашего правительства.

– Вы думаете, оно произведет в России впечатление?

– Надеюсь.

Мы замолчали, Эрцбергер усиленно соображал.

– Вот что. Я завтра возвращаюсь в Берлин. И, надеюсь, уверен даже, что, не позже как в конце недели, Бетман-Гольвег произнесет в рейхстаге мирную речь.

Я немножко струсил.

– Еще раз повторяю, что я никакой роли в правительстве не играю, а, как журналист, имею лишь свой круг читателей. И притом, моя газета, без серьезных причин, своего направления не изменит.