Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– В чем же дело? – нетерпеливо вопрошал господин в круглой соломенной шляпе и потертом пиджаке. – За чем задержка?

Энвер держал под козырек.

– Все готово, Ваше превосходительство. Ждем последних из Берлина инструкций.

– Они посланы…

– Ваше превосходительство, можете быть уверены, что ни его величество, ни, тем более я, своего решения не изменим…

Но вмешательство Турции запоздало.

Пугливо озираясь на турецких жандармов, русское стадо нагрузило французский пароход и двинулось в Одессу. Я же с подругой сели на другой пароход и направились в Констанцу: везти немецкую подданную в Россию без специального разрешения я не решился. Устроив ее в Бухаресте, помчался в Одессу. Зашел к градоначальнику.

– Мы с женщинами не воюем, – галантно заявил бравый шталмейстер.

Моя подруга приехала, мы поселились в гостинице «Лондон» и провели несколько приятных дней. Беспрепятственно двинулись в Петербург. От русского рыцарства, особенно после рассказов о зверствах немцев над русскими, моя подруга была в восторге. Вскоре, однако, восторг этот сменился паникой. За немецкими погромами в Москве последовал погром петербургский 613. Науськанная «Нов[ым] вр[еменем]» толпа разгромила великолепное германское посольство с уродливыми тевтонами на крыше. Мы жили по соседству и видели, как этих тевтонов стаскивали на веревках и топили в Мойке. Моя немка разревелась.

– Bruts [124] Выродки (нем.). , – сорвалось у нее.

– А у вас?

– Если война в том, чтобы ломать мебель и топить статуи, это ужасно…

Ужасно…

–À la guerre comme à la guerre! [125] На войне как на войне (франц.).

Это была наша первая, вызванная войной, размолвка.

Только месяца через два после начала войны было отдано распоряжение о высылке из России всех германско-подданных. Для нашего романа настал трагический час. Маклаков дал отсрочку для выезда моей подруги. Но выехать, в конце концов, надо было. Я проводил ее до Торнео. Ночь в этом угрюмом финляндском городишке мы провели в слезах. Утром засияло северное солнце. Я получил от местного жандарма разрешение проехать на сутки в Швецию; в крошечных санках под волчьим мехом мы двинулись через сверкающую льдами речку к кокетливо раскинувшейся на том берегу ее шведской Рапоранде. Солнце, мороз, румяные и заиндевевшие красавцы шведские солдаты в светлых шубах, любезная таможня, прекрасный поезд со спальными вагонами, все это изменило наше настроение. Усадив подругу, я сбросил с себя тяжесть разлуки. Ее милая улыбка, белокурый локон и задорный блеск черных глаз не имели ничего общего с трагедией. Я вернулся в Петербург полный светлых надежд. Занялся делами. И получил письмо из Стокгольма:

«На родине приняли меня за русскую шпионку и выслали. Я основалась здесь. Киплю бешенством против моих сородичей, но счастлива, что это даст нам возможность видеться. Судя по тому, что я видела и слышала в Германии, война не кончится так скоро, как мы думали. Они там с ума посходили. Требуют полного уничтожения врага. Я немка, но я обожаю Россию, вероятно, потому, что обожаю тебя. Швеция к нам благосклонна. Здесь мне легче будет дожидаться конца этой ужасной войны. Приезжай, и я дам тебе счастье… Шведы на редкость красивы. И я… в их вкусе. Торопись!!!»

Так начался мой пилигримаж в Стокгольм, давший мне короткое счастье и долгую муку. За время войны я был в Стокгольме семь раз. Пока не очутился в вонючем каземате Петропавловки.

Уже к концу 1914 года жизнь в Стокгольме, да и во всей Скандинавии, забурлила. А к 1915 году вся страна была схвачена пароксизмом. Легкость наживы вскружила головы самых уравновешенных людей. Крегера 614еще не было, но были сотни и тысячи крегеровских предтеч. Богатства вырастали, как снежные сугробы. В несколько месяцев акции предприятий, так или иначе связанных с войной (металлургия, предметы питания, транспорт), вздулись в 3-10 раз. Самые ходкие в Швеции акции, Грегенсберг, схожие с нашими Путиловскими и Брянскими, с 250 кр[он] поднялись до 1.000 кр[он] и выше. Ничего подобного не было у нас даже в дни Витте.

Стокгольм наполнился банкирскими и иными конторами, где день и ночь шелестели изящные шведские банкноты и звенело шведское золото. На моих глазах совершались сделки феерические. Мой приятель М. [126] Фамилию его знает г[осподин] Неклюдов (прим. автора). , до войны незаметный лодзинский скорняк (этот М. сыграл немаловажную роль в моем аресте), в первые же два года войны стал крупным миллионером 615. (Один из немногих, он сохранил свои миллионы по днесь, деля свой досуг между Берлином, Парижем и Ниццей). Свой первый миллион он нажил в несколько дней. Война застала его в Берлине. Пришлось удирать. Лодзь не тянула. Добрая фея шепнула: «Сальварсан». М. направился к оптовому торговцу аптекарскими товарами. По двойной цене заторговал крупную партию хинина, аспирина, сальварсана, с доставкой в Стокгольм, наложенным платежом. Поскакал в Стокгольм, с вокзала прямо в русское посольство. Так, мол, и так. Имею крупную партию аптекарских товаров. А в России ведь их нет. Военный и морской агенты с грустью согласились. Почем? Цена была назначена тройная против покупной. Дороговато! Заплатите дороже. Агенты это знали и потребовали годичного контракта. М. снесся с Берлином. Согласны. Плата в валюте… Не знаю, сколько М. нажил на этой первой сделке, но по истечении года Россия платила за аптекарский товар в 5-10 раз дороже. Сухомлинов с Сазоновым, стряпая войну, не справились в Министерстве торговли, много ли Россия готовит собственных аптекарских и иных товаров.

Мой приятель М., оказывается, эту статистику изучил еще в Лодзи и в течение войны снабжал наше отечество закупленными в Германии товарами. Наш военный агент, милейший малый типа городничего, уверял меня:

– Если М. поедет в Россию, арестуем в Торнео.

– Но ведь вы без него не обойдетесь.

– Все равно арестуем… Шпион.

М. понадобился, взамен шведского автомобиля, германский мерседес. Телеграфировал в Берлин. Ответили:

«За колбасу».

Abgemacht! [127] Решено (нем.). Закупил в Швеции и Дании горы колбасы, отправил и получил новенький мерседес. Покатал на нем своих друзей, угостил чудным обедом. Катался и кушал с другими наш суровый военный агент. Но в Петербург сообщил: «Немцев кормит М.» И с тех пор имя его стало в Петербурге синонимом измены. Много крови испортил мне этот М. Но с ним связаны и мои светлые стокгольмские воспоминания.

Лихорадка наживы зажгла в Скандинавии и лихорадку веселья. А веселье, как всюду и везде, разбудило чувственность. А чувственность подняла цену женщины. Жизнь в Стокгольме и частью в Копенгагене в дни Великой войны сравнивали с жизнью древнего Рима. Не было там пиршеств Нерона с возлежанием и дождем из роз, не было арбитров элегантности типа Петрония, но в цветах и шампанском утопали изысканные обеды и ужины, а Петрония заменял наш соотечественник, милейший и толстейший Шубин-Поздеев, друг Милюкова и вел[иких] князей, завсегдатай балета и экс-любовник самых красивых петербургских монденок 616.