Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

При всем своем такте, однако, А. В. Неклюдову не удалось изменить наследственные симпатии и антипатии шведов. С начала и до конца войны Швеция, в известных кругах ее, осталась германофильской. И хотя поведение шведов и их правительства в годы войны было по отношению к России безукоризненным, особенно в вопросе о перевозке раненых (шведы с одинаковым состраданием встречали скрещивавшиеся у них поезда в ранеными из России и в Россию) и облегчения участи русских возвращенцев, – несмотря на это, германскому послу в Стокгольме жилось не в примере вольготнее, чем русскому: во всех правительственных шведских учреждениях Люциус чувствовал себя как дома. Равным образом и шведское общество, особенно высшее, будучи сплошь на стороне Германии, проявляло к русским и радушие, и такт. На званых обедах, напр[имер], где я присутствовал, шведы надевали русские ордена и ни одним словом не оскорбляли моего национального чувства.

Проведенные в Стокгольме во время Великой войны дни относятся к самым светлым в моей жизни. Благодаря радушию шведов, заразительному темпу общего веселья и моим материальным удачам, жилось широко и привольно. Я имел миссию от двух русских металлургических заводов, Путиловского и Сормовского, в администрации коих принимал косвенное участие, приобрести нужную для военных надобностей шведскую сталь. Сталь эту рвали обе воюющие стороны. Мне посчастливилось законтрактовать порядочное ее количество, и хотя поставка, по вине Англии, далеко не была доведена до конца, но с первых же транспортов я нажил крупные суммы. А беспроигрышная игра на бирже эти суммы увеличила. Словом, в дни, когда моя родина заливалась кровью, я вел в Стокгольме широкое и беспечальное житье. Тут чувствительное место моей совести. Само собою разумеется, журналисту с некоторым удельным весом и человеку, близкому к правящим сферам, не пристало быть комиссионером и биржевым игроком. Но в вихре той жизни осознать это было трудно. В той лихорадке делячества и наживы, что обуяла тогда Швецию, раздумывать об этике было некогда. Помню, когда мне принесли первые 100 тысячекроновых бумажек (моей комиссии), и я их пересчитал, касание добротной шведской бумаги и яркость чудесно подобранных красок порядочно меня взволновали. От природы я скорее расточителен и денег ради денег никогда не собирал. Но зараза тех дней была могучей. На шведских поставках я должен был заработать более миллиона крон. Но случилось то, чего уж я никак не мог предвидеть: у России не оказалось на расплату денег. В ту пору Россия сделала заем у Англии, – наша, мол, кровь, ваши деньги. Но этот шейлоковский торг англичан не удовлетворил. Кроме крови, они потребовали еще залог. Через Стокгольм проезжал мой тогдашний шеф и прежний коллега, – министр финансов – Барк. При свидании со мной он жаловался:

– Вот до чего дошло: наши союзники нам не верят. Министр финансов везет с собой в Лондон русское золото 623…

Г. Барк ныне персона грата в Англии и вряд ли сохранил в памяти тогдашние свои жалобы 624. Но факт займа под залог нашего золота неискореним. Тогда это меня только покоробило. Но вскоре и по карману ударило.

Дело в том, что англичане не ограничились залогом, – они потребовали, чтобы занятые деньги остались у них и чтобы за наши заграничные заказы расплачивался Лондон. Барк и на это согласился. И в один прекрасный день для деловых людей исчезла Россия и на месте ее оказалась Англия. А в Англии была черная доска. И на ней вписаны были страны, неугодные Англии. На первом среди них месте была Швеция. За ней шли Испания, Голландия. Всем русским заграничным заказам был сделан учет, и они были распределены по степени английских симпатий и антипатий. Получилось следующее.

Мои первые две партии стали для Путилова проскочили. Третья партия для Сормова была погружена на пароход и мне представили коносаменты. Платите! Телеграфирую. Ответ: «Платежи производит Лондон. Снеситесь!» Сношусь. Лондон молчит. Посылаю туда нарочного. Привозит ответ: «Заказы в Швеции стоят на последнем месте. Англичанам дела нет до контрактов. Надо было заказывать в других странах». Контракт был порван. Мою сталь купили втридорога французы. Если бы я был более деловит и не так занят пирами, я бы сделал то, что на моем месте сделал бы всякий: заложил бы мою сталь в банк и уплатил заводу (цена на сталь тогда уже утроилась). Примеров моей неделовитости я бы мог привести немало. Не один миллион в ту пору проплыл мимо моего носа, – проплыли и «немецкие миллионы». Хотя получить их было труднее, чем миллионы шведские. И вот почему.

В начале войны немцы, может, и заблуждались. Гессенский брат царицы, может, и рассчитывал на протекцию сестры 625. Были, вероятно, расчеты и на Распутина, может, и на Штюрмера. Такие немцы, как Люциус в Стокгольме, гр[аф] Ранцау в Копенгагене, сделали, вероятно, все от них зависящее, чтобы из фронта союзников исключить Россию. Миллионы тут роли не играли, – за сепаратный с Россией мир Германия заплатила бы сотни миллионов. И никакого Баяна, если бы это было достижимо, ей не понадобилось бы. Но… это было недостижимо,и физиологически, и психологически. «Воспоминания» г[осподина] Неклюдова частью это поясняют. Я постараюсь их дополнить.

Не «глупость» и не «предательство» (диагноз Милюкова) хозяйничали в царских чертогах той поры, а… ненависть. Чтобы осознать это, надо немного отодвинуться назад. Хоть и историк, Милюков мало знаком с психологией момента. Передо мной одно из писем Александра III, тогда еще наследника, из Биернеборга, в год франко-прусской войны. Вот фраза этого письма:

«Янадеюсь и уверен, что французы возьмут вскоре реванш над свиньямипруссаками» 626.

Для Александра III пруссаки остались «свиньями» до последнего издыхания. Нужно ли прибавлять, что таковыми они были и для императрицы Марии Федоровны, датчанки, в этом единственномполитическом вопросе имевшей на своего супруга влияние. История царствования Александра III есть история германофобии русской власти. Ей и только ей французы обязаны франко-русским союзом. И только в этом вопросе резко расходились ментор и его выученик, – Александр III и кн[язь] Мещерский. Брак Николая II с немецкой принцессой был возможен лишь потому, что Алиса («гессенская муха») была и по крови, и по воспитанию более англичанка, чем немка. Эту скромную принцессу (как и весь Гессенский двор) Вильгельм держал в черном теле. Императрица Александра Федоровна, как и ее belle mère [128] Свекровь (франц.). Мария Федоровна, Вильгельма не выносили.Этого, кажется, г[осподин] Милюков не знал.

Вряд ли он знал и о множестве фактов из царствования Николая II, свидетельствующих об органическойантипатии этого царя к своему могущественному соседу. Оттолкновение его от Витте и даже от Мещерского корнями своими цепляется за эту непоборимую антипатию. Ее не сгладило, а усугубило «рыцарство» Вильгельма в японскую войну и окончательно вколотило «изнасилованье» Николая II Вильгельмом в Бьорке. Психика безвольного царя металась между страхом столкновения с Германией и оттолкновения от ее владыки. Давая Мещерскому «честное слово» не воевать, царь повиновался первому, давая себя надуть Янушевскому и Сухомлинову, поверив Сазонову (которого за нос водил Нератов), царь поплыл по линии наименьшего сопротивления – т[о] е[сть] своего личного чувства. Могли не знать это Милюковы, но не моглине знать об этом немцы.