Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Так это или не так, но историк этих дней вряд ли упустит из виду несомненный факт, что даже эти погрешности телеграфа и телефона не сыграли бы решающей роли, если бы добрая фея шепнула на ухо Николаю II, что война эта сгубит и Россию, и его самого. Но доброй феи не оказалось: кн[язь] Мещерский, которому царь дал слово не воевать, только что умер, Витте был далеко, далеко была и противница войны императрица-мать, а «старец», хоть и противник войны, испугавшись ответственности, стушевался 609. Зато Сухомлинов и вел[икий] кн[язь] Николай Николаевич (оба претендовавшие на пост главнокомандующего) были близко, усердствовал Сазонов, а Гучков с Поливановым, «Нов[ое] вр[емя]» с «Русск[им] словом», чаявшие наживы биржевые акулы и вся муть российского делячества отравляли общественное мнение ядом шовинизма. Так было и в японскую, и в турецкую войны, – ибо так и быть должно было для Рока, ведшего Россию к пропасти.

Россия тех дней поделилась на две или, вернее, на три: воинствующая, миролюбивая и равнодушная. Суворин с Проппером и Дорошевичем и мелкой газетной сошкой трубили в воинские трубы, кн[язь] Мещерский (перед смертью) с Милюковым («Речь») отмежевывались от сербов (шовинистской «Вече» стала лишь на другой день по объявлении войны, под угрозой закрытия), крайние правые и левые думские элементы, в противоположных целях (укрепления и свержения самодержавия), потирали руки, а Россия мужицкая, провинциальная, захолустная по-прежнему, по всегдашнему, тупо молчала. Нечего и говорить, что если бы в ту пору была сделана о войне всероссийская анкета, подавляющая часть населения начхала бы на сербов. Но вопрос жизни и смерти России решала кучка людей, метавшихся между Мойкой (резиденцией Сухомлинова и Сазонова), биржей и Петергофом. Может быть, то же происходило и в Берлине, и в Вене, и во всем «культурном» мире. Но в Петербурге об этом не думали. Четырехлетний маразм там внезапно сменился лихорадкой. Депутаты и члены Государственного] Совета возвращались в столицу. На бирже бурно скрещивались течения оптимистов и пессимистов 610. Осведомляемый Гучковым Утин поджал хвост. Осведомляемый Мещерским Манус задрал нос. Зычным окриком в здании у Мытнинского моста: «Покупаю все, что продается» – он сводил с ума Путилова, Шайкевича, Каменку. В дворцах, министерствах, ресторанах, в бельэтажах и в скромных квартирах перед загадкой, купить или продать, перестали спать. Столица России превратилась в игорный вертеп. А судьба России, как и в дни Витте, решалась на Мойке: между миролюбием Коковцова и воинственностью Сухомлинова с Сазоновым. В золотой пыли биржевой вакханалии и во мгле маркизовой лужи едва различался облик безвольного царя и загадочного «старца».

В один из таких дней Мещерский был вызван в Петергоф. Этого вызова он трепетно ждал. Возвратился он к вечеру, изможденный, но сияющий (эта поездка стоила ему жизни).

– Войны не будет, государь мне дал честноеслово…

На другой же день, прикупив еще порядочную партию бумаг, я поскакал за границу. Направился в переполненный русскими Гомбург. Там, в санатории Паризера, устроилась часть веселящегося Петербурга. Милейший Саша Плещеев, талантливейшая Рощина-Инсарова, даровитейший брат мин[ист]ра вн[утренних] дел Маклаков 611, банкиры, писатели. Все это не столько лечилось, сколько паясничало. Я пристал к Рощиной с моей новой пьесой.

– Не до пьесы, голубчик. Пьем воду, берем ванны и веселимся. Душка Маклаков воет пантерой не хуже брата. И вообще, Гомбург стал Россией…

Но Витте, бывший тоже в Гомбурге, хмурился:

– Пир во время чумы…

А Манус мне телеграфировал: «Купил для вас 300 Баку, 10 Нобеля. Будет новый выпуск акций».

Став русским, Гомбург не перестал быть по-немецки опрятным и зеленым. Парки, отели и люди томились в жаре; а к вечеру мы собирались в казино, и там гремел чудный оркестр, раскатывался русский смех, рычала пантера и шелестел флирт. Но, так как пьесой моей Рощина не интересовалась, а жары я не переношу, я с моей подругой, немкой, сорвались в Энгодин. В Сен-Морице был снег и скука. Спустились в Монтре и основались в санатории Ко. На утро меня ошарашили два известия: об австрийском ультиматуме и о смерти Мещерского. Начались дни агонии. За объединенным столом мы имели соседом поверенного в делах французского посольства в Берлине. Бесконечные гадания о мире и войне. Споры, новости. В один из дивных закатов на Леманском озере я подошел к окну и ахнул.

– Excellence [122] Ваше превосходительство (франц.). , взгляните, кровь!

Он взглянул, усмехнулся.

– Épattant! [123] Потрясающе (франц.). Но, пока я здесь, можете спать покойно…

В тот день мы разошлись рано, а когда проснулись, война уже была объявлена. (Французский поверенный в делах ускакал ночью). Накануне я был в банке за деньгами по аккредитиву. Предлагали золото. Я взял бумажки. А сегодня размен был прекращен. И никаких переводов. Мы спустились в дешевый пансион в Монтре. И начались мытарства по возвращению на родину.

Были два пути: северный и южный – через Берген и Константинополь. Горсть русских, сбежавшихся со всех сторон в Швейцарию, в обычной панике, без денег, без руля и без ветрил, шарахалась между Женевой, Лозанной и Монтре. Север или юг? Где немецкие подводные лодки? А главное – откуда деньги добыть? За рубль еще давали 2 франка. Но рублей не было. А в ломбарде не ссужали больше 50 франков под любую вещь (даже жемчужное ожерелье). Осажденный русским стадом, наш женевский консул одурел. Даже Саша Плещеев перестал улыбаться. Полуголодные, мы занялись политикой; большинством голосов решили, что, при настоящих условиях воинской техники и мирового коммерческого обмена, война больше двух месяцев, максимум трех, продолжаться не может. Как-нибудь переждем.

В Монтре застряли без денег дочери Сытина. Сытин был в банках персона грата. Я телеграфировал в Азиатский банк Путилову. Ждем. Сократили паек. Вдруг телеграмма: «Получите банк Женевы 4.000 франков». Тайком от друзей по несчастью, поскакали в Женеву и, не веря глазам, получили 4.000 франков золотом. Что, как? Оказалось, – завалявшаяся с прошлого столетия сумма на счету Азиатского банка. В Петербурге ее раскопали.

В это же время пришло письмо из Биаррица, от Витте: «Никто, кроме меня, не знает силы Германии. Война погубит и нас, и их. Я здесь не останусь. Мертвого или живого меня доставят в Россию. Выезжаю через Константинополь и Одессу на «Мессажери Маритим». Выезжайте! Встретимся в Константинополе!»

Но встретиться нам не пришлось – Витте опередил меня. В Константинополе я побывал на Селамлике, узрел необычайно толстого султана и необычайно молодого и красивого Энвера 612. Подслушал его разговор с немецким генералом.