Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Огнедышащий старичок ныне ютится в Париже, в мансарде. Он не унес с собой из «Общего дела» ни одного гроша. Но он раздавил это «дело», как прежде раздавил дело русской свободы. Крым, Кронштадт и Париж – вот три этапа нашего безоглядного падения в борьбе с большевиками. После глубоких обрывов Колчака и Деникина эти три ступени, хоть и сравнительно мелкие, свели нас на дно пропасти. Маленький человек, сделавший свою карьеру на политическом сыске, погиб на политическом творчестве. Имя Бурцева не возбуждает ни злобы, ни горечи; стыдно лишь, что великая страна хоть пару минут была во власти капризного пигмея.

Вряд ли кто будет спорить, что последней ступенью к великому российскому распаду была великая война. О причинах ее, вернее, о поводах, – ибо насчет причин, т[о] е[сть] первопричин, кажется, уже не спорят, – о поводах, толкнувших человечество в эту бойню, до сих пор еще далеки от согласия [121] Так в тексте рукописи. . Союзники настаивают на вине Вильгельма. Германия – на вине союзников. Вряд ли когда-нибудь даже историк Милюков разрешит этот великий спор.

Чтобы покончить с первопричиной бойни, напомним забытые кое-кем факты. В 1914 году в Германии вышел последний довоенный статистический сборник знаменитого германского статистика и экономиста Гельфериха 595. В сборнике этом имеются цифры, вероятно, тоже многими забытые. А именно, в части сборника, касающейся промышленного расцвета Германии за последнюю до войны четверть века, указано, что торговый баланс Германии за это время догнал и перегнал баланс Англии, – с 5 миллиардов вырос до 25 миллиардов. Уже во время самой войны шведский экономист Стефане, останавливаясь на этих цифрах и сопоставляя их с цифрами экономического развития Англии, доказывал, что великая война была необходима лишь одной из принявших в ней участие держав, а именно – Англии. Стефане утверждал, что, при дальнейшем мирном развитии Германии и Англии, роли их в мировой экономике радикально изменились бы, т[о] е[сть] что через четверть века Германия станет на 20 миллиардов впереди Англии, как четверть века назад Англия стояла на 20 миллиардов впереди Германии. Для Стефанса и всех экономистов мира уже тогда не было сомнения, где первопричина великой войны. А когда стало известно, что тогдашний английский премьер, Грей, целую неделю держал мир в сомнении, примет ли Англия участие в этой войне, и на мольбы Пуанкаре высказать откровенно единомыслие Англии с союзниками и тем охладить воинственный пыл Вильгельма, отвечал двусмысленным ни да, ни нет, даже упорные германофобы перестали настаивать на предании Вильгельма суду. А самые последние сведения из Германии уже без всякого сомнения удостоверяют факт, что Вильгельм не объявил бы войны, если бы не был уверенв нейтралитете Англии. Словом, первопричина великой войны лежит, кажется, столь же далеко от Франции и России, как и от Германии. Но повод?

У России не было и тени тех соображений, какие были у Англии. Как ни мало были осведомлены наши шовинисты о русск[ой] экономике и зависимости ее от Германии (я помню их удивление, когда при начале военных действий оказалось, что 80 % самых ходких товаров, которыми торговали в России, начиная от иголок и пуговиц и кончая аптекарскими товарами, были германского происхождения), они все же кое-что слышали о русско-германских торговых договорах, которыми Витте манипулировал в целях упрочения своей власти и которые делали Германию нашей союзницей экономической, вопреки всяким тройственным и двойственным союзам политическим. Прыть наших шовинистов была далека от экономики. Но она не была близка и политике. Несомненно, в стране и в Государственной] Думе были «левые ослы» и «кавказские обезьяны», для которых мощь монархической Германии была одиозной, как опора мощи монархической России. Керенские, Чхеидзе и Бурцевы недолюбливали немецких юнкеров. Но они отлично знали, что Германия управляется не только юнкерами, но и социалистами, и что немецкие Каутские, Шейдеманы, Либкнехты и Розы Люксембург безмерно большего удельного веса, чем наши «левые ослы». И они были бы удовлетворены, если бы русский политический режим приблизился к германскому. Что не помешало им, когда война началась, кричать, что война ведется за «освобождение человечества от политического гнета реакционной Германии». Бурцев ведь и вернулся в Россию, т[о] е[сть] в ссылку, на том основании, что эта война – крестовый поход против германской реакции (война России Милюкова и Гучкова – против Германии Каутского и Либкнехта). Но Бурцевых ведь была горсточка. А Милюков встретил войну протестом (шовинистом он стал впоследствии) 596. И даже трубный глас Родзянко звучал не политическими, а рационалистическими нотами. Политическая антигерманская накипь образовалась у нас к концу войны. Россия правительственная, общественная и народная дралась с Германией не за политические лозунги. Не за гробом Господним, понимаемым как политическая свобода, рвались союзники в Германию. Мы знаем, зачем рвалась туда Англия. Почти за тем же ринулась и Америка. Франция защищалась. Италия, Румыния делали аферу. Но Россия? Что нужно было России от Германии? Ни территории, ни денег, ни афер. Родзянки и Милюковы, да и Чхеидзе, отлично знали, что если в Государственной] думе заведутся Каутские и вся германская культурная оппозиция, будет крышка не только Штюрмерам с Протопоповыми, но и им – кадетам, октябристам и «кавказским обезьянам». Мечты о Галиции и проливах завязли на зубах Бурцевых и Милюковых лишь в конце войны. (О проливах в начале войны говорила правая, а не левая Россия). Агрессивность левой России росла параллельно русской слабости. И, во всяком случае, воевали мы не за крест на куполе св[ятой] Софии. За что же?

Довоенные годы были особенно тусклы и бездарны. Уставшие в бесплодной борьбе власть и общественность дали друг другу передышку. Золотые дни Столыпина прошли. Царь уже им тяготился. Почувствовав это, и дворцовая камарилья, и реакция с Марковым, Пуришкевичем и Дубровиным все сильнее наседали на временщика. В Государственной думе и, особенно, в Государственном совете его критиковали все громче. И даже Гучков, распрямив спину, норовил переметнуть к «Прогрессивному блоку» 597. А в недрах правительства зрела оппозиция Коковцова и, особенно, главы полиции Курлова. Оба эти неодинакового калибра государственные] деятели метили на столыпинское кресло. Но кресло это еще прочно привязывала к премьеру его аграрная реформа («отруба»). Собственно говоря, на этой одной нитке Столыпин и висел. Убийство его, как будто, развязало руки и царю, и оппозиции. Но маразм внутренней жизни России продолжался и усилился. Только в «белом доме» у Витте и в Гродненском пер[еулке] у Мещерского плелись новые интриги, связанные с ожившими после смерти Столыпина надеждами. Да «старец», оставшийся теперь единственной опорой повисшего в воздухе трона, целил, плясал и распутничал.