Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

В эту предболыпевистскую эру, после июньского выступления Ленина 577, когда керенщина металась между Малахитовыми залами, манежами и театральными сценами, а допингированный фронт судорожно наступал и панически отступал, Горький, как «совесть России», мог приблизить или отдалить роковой октябрь. Но буржуазия уже поставила на нем крест. Горького загоняли в большевизм. Накануне октябрьских дней обычно кроткие глаза его метали пламя, лицо осунулось, пожелтело, и доктор Манухин, лечивший его туберкулез, тревожно качал головой 578.

Всем известно, в какую резкую оппозицию к Ленину встал Горький с первых дней большевистского непотребства и каким апологетом его он сделался впоследствии. Но мало кому известно, сколько жизней Горький спас 579. Быть беспристрастными судьями происшедшей в Горьком метаморфозе мы пока не можем: слишком сложна драма, захватившая и Горького, и Россию. Политическим вождем он никогда не был, но как бытописец-художник мог увлечься чужим водительством. Талант художника мог склониться перед талантом диктатора. Разве Пушкин, Гоголь и даже сам Герцен не склонились в свое время перед диктатором иного сорта?! И разве только подлость диктовала Державину оды Екатерине?! Оды Горького Ленину продиктованы целой гаммой нот, из которых выросла муза Горького. Ведь основной лейтмотив этой музы – опоэтизирование всяческой непосредственности, всяческой смелой и яркой личности. Воспев Челкаша, – не его ли размах в историческом размере и на государственном фоне узрел он в Ленине?! Талант, что любовь, отвергает порой праведников, чтобы склониться перед разбойниками. Об этом пела еще своему Пикколо – Периколла 580.

Чехов и Горький – два алмаза в короне русского художественного дарования. В иной стране и при иных обстоятельствах они сияли бы для блага родины. В теснине великого российского распада, как под инструментом бездарного шлифовщика, они потерял свою природную грань. Безвременье их скосило, – одного к русскому стону, другого – к русскому окрику, одного – к безграничной апатии, другого – к безграничному озорству, одного – к непротивлению, другого – к бунту. В клещах этих двух чудесных дарований завязла душа русского общества. И голыми руками ее схватил большевизм.

В маленьком человеке с наружностью уездного почтмейстера, рядом с небольшим талантом и больной, мятущейся русской душой, темперамент неистового Роланда 581. Как и почему Бурцев стал революционером, этого, кажется, и он сам толком не расскажет. О Бурцеве в России заговорили, как об издателе закордонного журнала «Былое» 582. Журнал был революционным, но далеко не столь непримиримым, как «Освобождение» Струве 583, не говоря уже об амфитеатровском «Красном знамени». Бурцев специализировался на борьбе с царской охранкой. Особенно прославило его изобличение Азефа 584. В деле Азефа Бурцев столкнулся с сотрудником Плеве, директором департамента полиции Лопухиным, и свалил его 585. Маленький и скромненький человек стал с тех пор грозой русских провокаторов. Подпольная Россия признала в нем революционного Шерлока Холмса. Фаланга русских террористов, заплетенная дьявольским узором с русской охранкой, трепетала, развертывая бурцевское «Былое».

Изобличая предателей революции, скромный и тихий Бурцев все больше себя завинчивал, все плотнее кутался в тогу революционера. Пока, сам того не замечая, из доктринера эсера [не] превратился в пылающего местью бомбиста. Читая его пламенные призывы к насилию, и в голову не могло придти, что исходят они от честного и чистого, мухи не обидевшего человека, готового на всяческую помощь ближнему. Если бы Бурцев не покинул легальной жизни и остался чужд политике, из него мог бы выработаться второй доктор Гааз, – добрый ангел заключенных. Но судьбе угодно было даже эту божью коровку распалить тигриной ненавистью к режиму. Не трибун, не журналист милостью Божьей, Бурцев взметнул на всероссийскую и всемирную трибуну, заварил возле себя дело ненависти, обмакнул ядом слабое, почти детское перо. На личности и на судьбе Бурцева, пожалуй, еще яснее, чем на личности и на судьбе Меньшикова, Дорошевича, Амфитеатрова, обнаружилось, насколько немилостив был Рок к России царской и милостив к России большевистской.

С началом войны Бурцев добровольно вернулся в Россию. Это был жест патриота, порыв русской искусственно взвинченной, но в основе доброй, души. Правительство Маклакова ответило на него арестом и высылкой 586. Ничто не могло более рекламировать Бурцева. Из маленького он стал вдруг большим; из обличителя предателей революции стал обличителем предателей Отечества. Если бы Бурцев был похитрее, можно было бы подумать, что он спровоцировал правительство для своей карьеры. Ибо карьера маленького человека, т[о] е[сть] его роль в русской революции, началась с его высылки в Нарымский край. Он не поехал туда, как Амфитеатров, в пьяном угаре, каясь в своих прегрешениях и клянясь верностью престолу, – он поехал туда мучеником и патриотом, кляня режим и взывая к спасению России. И когда, вскоре, испуганная царская власть, в лице Штюрмера, вернула из ссылки этого революционного Пожарского, Бурцев забегал по Петербургу, хлопая себя по карману.

– Что у вас там? – спрашивали его.

– Бомбы… Для русской власти, не умеющей вести войны.

Прослышав про эти бомбы, Штюрмер как-то вызвал его к себе.

– Научите, Владимир Львович, как лучше и скорее одолеть немцев!

– Единственное средство для этого, Владимир Борисович, дать России свободу.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что и Штюрмер, и Бурцев едут в одном вагоне; но один к самодержавию, другой к революции. Штюрмер оставил на свободе Бурцева, как элемент, годный к достижению полной победы над немцами. В этой победе он видел единственную панацею от надвигающейся революции.

Но Бурцев, весь отдавшись националистическому шовинизму, сквозь пылающую печь его шел напрямик к революции. Вся милитаристическая энергия этого маленького революционера в ту пору была направлена к тому, чтобы доказать полную несостоятельность монархического строя в борьбе за национальную честь. И вот на этой почве социалист Бурцев вплотную сошелся с буржуазными Милюковым и Гучковым и стал персоной grata во дворце английского посла Бьюкенена 587. Октябристы и кадеты, под сенью Бьюкенена, готовили дворцовый переворот; под той же сенью Бурцев стряпал республику.

Роль Бурцева в февральском перевороте тускла. Его опередили тогда и Гучков, и Милюков, а главное – его коллега по партии – Керенский. Будучи отличным агитатором, Бурцев был никаким оратором. Из уважения к его прежней деятельности по революционному сыску ему дали на растерзание Департамент полиции. Бурцев с головой погрузился в охранный омут царизма. Он бы и по сю пору барахтался в нем, если бы удержалось Временное правительство. У Керенского была мысль сделать из Бурцева российского Фуше 588. По всей вероятности, он стал бы прекрасным министром полиции. Но, зарвавшись в шовинизм, уже не мог удержаться на мирном строительстве. Подуськиваемый Бьюкененом и реакционерами из «Нов[ого] вр[емени]», «Биржевки» и «Веч[ернего] вр[емени]», Бурцев очень скоро почувствовал себя центром воинствующей России, требовавшей продолжения войны до победного конца.