Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Но вот чем проявила себя с места эта «совесть». В пышной свите Горького был и поэт-мыслитель Минский. Минский обратился ко мне с просьбой исхлопотать разрешение на новую газету – вполне буржуазную, в которой бы приняла участие вся наша тогдашняя группа, с Розановым и Мережковским, при участии и Горького. Разрешение это я, несмотря на все трудности, исхлопотал. Появилась «Наша жизнь». Редактором ее стал Горький. И с первых же н[оме]ров перед ошеломленной Россией выступил не Горький-поэт, а Горький-публицист, – настолько же слабый в журналистике, насколько был силен в беллетристике – а главное: Горький-социалист.

Курица высидела утенка.

Утенка высидела она и еще раз, уже в революцию 1917 г [ода], когда на издание новой газеты («Наша жизнь» давно лопнула) дал Горькому средства Сибирский банк. Этих утят было тогда трое: газета Амфитеатрова – «Русская воля» (Международного банка), газета Кугеля «Дни» (банка Лесина) и газета Горького. Первые три социалистических органа в России основались на деньги русских банков. Больнее всего ударила по нервам (и карманам) русской буржуазии газета Горького: ни Амфитеатрову, ни Кугелю не верили. А Горький был «совестью», и эта «совесть» призывала… к экспроприации.

Враги Горького упрекают его в неискренности. Сдается, Горький всякийискренен: и Горький – буржуй, и Горький – меньшевик, и Горький – большевик. Горький слишком творец, чтобы быть политиканом, слишком синтетичен, чтобы быть аналитичным. А главное – слишком неуверен в правде жизни. Злая русская судьба вытащила этого чудесного романтика из самых подонков российской реальности – со «Дна». Чехов тоже просочился от низов русской жизни, но Чехов был интеллигентом, был образован и не поэтизировал прозы; Горький таскал помои, пек кренделя и… пылал почти средневековым романтизмом. Горький воспринял романтически не только помои русской жизни – романтически воспринял он и революцию, и социализм, и большевизм. Сравнивая Ленина с Петром, Горький не лгал – он жаждал для русской жизни Петра 576. Он верил в то, во что хотел верить. Как Барон, в его пьесе «На дне», Горький выдумывал, искренно веруя в свою выдумку. И вот, в то время как Чехов охватил русский быт объятием нудной реальности, Горький, с другой стороны, охватил его объятием романтичной мечты. В то время как у Чехова люди образованные, с положением, не находили цели жизни и применения своих сил, у Горького босяки жили всеми фибрами, мирились со своей долей и готовы были учить науке жизни высшие слои русского общества. А главное – злости. Эта двойная ложь была одной из сил, толкавших Россию к пропасти.

Что Горький не трибун, это он сам знает. Что он не большевик, в этом уверены даже его враги. Родись Горький в иной среде, получи он своевременно образование, из него выработался бы Тургенев ХХ-го века – романтик не русской лжи, а русской правды. Но даже среди этой лжи, то в фимиаме лести, то в чаду злостной клеветы, когда Горький конвульсивно распрямлялся и давал волю своей музе, когда после крикливой и фальшивой публицистики он отдавался напору родной ему беллетристики, Горький мгновенно почти приобретал магическую власть над русскими умами и душами. (Ибо власти этой и жаждало русское общество). Так было после неудач его в первой революции и повторилось после неудач октября. Почти десять лет Горький прожил светлой, буржуйной жизнью большого русского писателя. На Кронверкский проспект ездили, как и на Капри, – но уже почти сплошь эволюционеры. Кто видел Горького в ту пору чисто выбритым, ершиком подстриженным, в свободной английской ткани, таким светлым, тихим, гладким, спокойно задумчивым и ровно ласковым со всеми, – не узнавал в нем кудластого мастерового, отрицавшего крахмальное белье и европейский покрой. А главное – отрицавшего буржуазную культуру. В ту пору Горький весь светился этой культурой. И тихая речь его струилась, как бальзам, а синие глаза по-детски ширились.

– Для России нужнее всего культура, – говорил он тихо, но убедительно, – Россию надо тащить в Европу. Боже, как мы отстали. Чем больше учишься, тем яснее это видишь. Чем больше любишь Россию, тем больнее это чувствуешь. Политику сейчас надо бросить – нас закупорили. Одна щель – знание, культура. Этой передышкой надо воспользоваться, чтобы допрыгнуть до Европы. Капитализм? Пусть его! Капитализм – средство, культура – цель. Капитализм надо использовать. Деньги – сила. Зачем же нам от нее отказываться? Промышленность, банки, все, что создает ценности, надо беречь. Они перебросят нам дощечку от дикости к культуре. Ох, как мы еще далеки от идеалов социализма…

Сытина тащили в 1916 г[оду] в «Русскую волю». Он торговался с Протопоповым, с банками. И бегал за благословением к Горькому.

– Писать в банковской газете я не буду – говорил Горький. – Но вам я советую идти. На банковские деньги вы создадите культурный орган и осветите Россию. Деньги без запаха, а банки – могучий орган культуры…

Таков был Горький накануне Февральской революции.

Как и революция 1905 г[ода], революция 1917 г[ода] перекинула Горького из пухового ложа романтика-певца на тернистое ложе публициста-трибуна. И, во сколько раз события 1917 г[ода] были крупнее и чреватее последствиями событий 1905 г[ода], во столько раз оказались крупнее и чреватее последствиями и ошибки Горького. Имя Горького перейдет к потомству с двумя фасами: творца и разрушителя, романтика и… палача, идеалиста и… стяжателя. В русской литературе (да и в европейской) не было еще имени, вокруг которого скопилось бы столько восторгов и порицания, поклонения и презрения. В этом смысле Горький перерос даже Меньшикова. И не нам, понятно, выносить справедливый приговор над этой крупной личностью российского распада. Но мы хотели бы разобраться в фактах.

Как и в 1905 г[оду], в 1917 г[оду] Горький явился во главе газеты. Как и тогда, газета эта была основана на средства буржуазии, и все ждали от нее защиты если не капиталистического строя, то хоть буржуазной культуры. Газета шла под флагом меньшевиков, при ближайшем участии пораженцев: Мартова и Суханова. Очевидно, газета не шла в ногу с банкирами и шовинистами типа Каменки и Милюкова. Но она и не шла в ногу с большевиками. От общества той эпохи зависело сделать Горького своим или его потерять. Керенскому, Бурцеву и Милюкову предстоял выбор: или с Горьким к миру и защите России от большевиков, или против Горького к риску отдать Россию большевикам? Они выбрали последнее. Пацифистов менып[ев]иков подвергли ожесточенной травле. Горького собирались арестовать. Он закусил удила. Уже в мае и в июне в газете его появились первые статьи об экспроприации и национализации. Банкиры падали в обморок, правительство скрежетало, общество теряло художника.