Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Корни чеховского дарования вросли в эпоху Гоголя и Щедрина, – Антоша Чехонте начал с очаровательных юмористических миниатюр. Они искрились самоцветными камнями. Внук украинского мужика пронизал добродушным гомерическим смехом российскую обывательщину. Чехов на заре – божьей милостью юморист, какого, после Гоголя, у нас еще не было. Российскому распаду понадобилось сделать из него певца русских слез. Под свою милостивую опеку взял полуголодного Антошу Чехонте всемогущий Суворин, осыпал комплиментами и деньгами. К стыду русского общества нужно сознаться, что без Эртелева пер[еулка], без протекции «Нов[ого] вр[емени]», Чехова, как вехи на пути художественного развития России, как основателя целой литературной школы и вдохновителя художественного московского театра, не было бы. Антоша Чехонте – заурядный врач и сотрудник «Осколков» – буквально голодал. Если бы в ту пору русское свободолюбие в лице Арсеньевых, Михайловых 574и Стасюлевичей его поддержало, чеховское дарование, может быть, и не соскользнуло бы со здорового, освежающего юмора. В Эртелевом переулке Чехову нечего было делать. Суворинская щедрость его гнела. Чехов поник духом и плотью. Под влиянием физического и морального недуга Чехов надломился. И залил Россию беспомощным нытьем.

Было то в конце царствования Александра III. Над великой страной повисла туча – все притихло, все чего-то ждали. Ниву русского творчества орошали тогда в «Русском вестнике» – Маркевичи, в «Отечественных записках» – Боборыкины. Глухо отзывалась муза Мамина-Сибиряка и робко звенел надорванный болезнью мощный талант Всеволода Гаршина. И вот, из этого удушливого затишья прорвался стон всероссийского нытика «дяди Вани», заглушенный пьяным отчаянием доктора Астрова, диким воплем «Чайки» и полубезумным метанием профессора] Иванова. Российская интеллигенция шарахнулась. Несомненная реальность русского быта, сведенная Чеховым в уродливую гримасу безволья, беспринципности и оголтелого пессимизма, сдобренная дешевеньким развратом и разгулом, ударила по натянутым нервам. Чеховскую реальность встретили сначала бурным протестом. Но когда груда российских слизняков рванулась «в Москву, в Москву», когда «застучали топоры» вишневого сада и раздвинулась завеса над «Палатой № 6-ой», русская интеллигенция поняла, что из чеховской реальности ей не выскочить. К России было приставлено кривое зеркало. Русский гений оказался спеленатым физической и моральной хворью. И так заразительна была эта хворь, что на ней пышно расцвело искусство «художников», и сотни молодых русских дарований заныли и захныкали по-чеховски. Победоносцевы в политике, Чеховы – в этике, Розановы и Мережковские – в религии, философии и морали – этим широким путем, устланным то насильем, то пассивностью, соблазнительным умствованием и дразнящей святостью, этим путем русская интеллигенция шла навстречу соллогубовскому Передонову, арцыбашевскому Санину, «огарочникам», кубистам 575, квадратистам, поэзии Маяковских, Брюсовых и им подобных. И в самый этот момент сдвига основ семейного и общественного быта прозвучал на другом конце русской «реальности» голос другого художника, певца босячества – Горького.

Судьбе угодно было сплести над Россией объятия именно этих двух художников, столь различных и по темпераменту, и по душевности, и по устремлению, и столь схожих по лжи, что таилась в глубине правды их дарований. Если Чехов был лжецом русского пессимизма, то Горький был лжецом русского оптимизма. Если Чехов заворожил миражом русской мудрости и слякотности, то Горький ослепил фантасмагорией русской бодрости. Противопоставив Челкаша «дяде Ване», Мальву – «трем сестрам», и заглушив топоры «Вишневого сада» шумом «Буревестника», Горький рванул Россию к другому полюсу русской лжи: к поэзии внегосударственности и внегражданственности (анархизму), к свержению всего того, что создало Россию чеховскую, и к обоготворению всего, что предсказывало Россию ленинскую. На «прямую», приведшую нас к столбу большевизма, мы вышли расхлябанными музой Чехова и взвинченными музой Горького.

Помню 1905 г[од]. Горького тогда только что привезли с Капри, привезли как злостный таран. И сейчас к нему прилипли, как ракушки к корабельному днищу, всякого рода искатели, сбившиеся с религиозных, художественных и сексуальных путей на единый путь – политической злости. Манифест 17-го октября сделал грандиозную просеку в дремучем лесу русских проблем. К просеке этой устремилось из лесных недр все сущее: и зверь, и звереныш, и насекомое, и гад. На просеке очутился и Горький, тогда еще весь в лучах «Мальвы», «Фомы Гордеева» и «Челкаша». Можно себе представить, как оседлала его эта лесная рать после объявления свобод. Словно премированная красавица, Горький стал предметом вожделения всех толков. Тянулись к нему руки из надполья и из подполья, из Эртелева пер[еулка] и от Страстного монастыря, от Хрусталева-Носаря и от Трепова, от Совета рабочих депутатов и из Департамента полиции. Моднее Горького в ту пору на Руси не было никого. Пасовал перед ним сам Витте, а главное – пасовали все литературно-религиозно-философские, эстетические и эротические течения. Горькому в ту пору ничего не стоило повернуть русскую общественность в сторону революции или эволюции, к разрушению или творчеству. Но кто такой был сам Горький?

На острове Капри паломничали люди всякого толка: Сытины и Савинковы, большевики и меньшевики. Не знаю, о чем беседовал Горький с автором «Коня бледного», но о беседах его с хозяином «Русск[ого] слова» мне доподлинно известно. Сытин мечтал тогда о всероссийской газете и всероссийском издательстве. Ненасытный владыка Дорошевичей очень мечтал скушать все провинциальные органы печати и все орудия книгопечатания – мечтал о духовной власти над русской мыслью и над народной душой. На шпице этой грандиозной пирамиды, где Власу Дорошевичу не было места, он и хотел посадить Горького – «совесть России».

Об этом своем проекте он говорил так:

– Удивительно развился Максим на Капри. Историю, географию и все такое превзошел. Образовал себя за первый сорт. Я с ним задумал такое дело, такое дело… Оно вознесет его над всеми… И прибыль хорошую даст…

В 1905 г[оду] Россия чествовала в Горьком и впрямь свою «совесть». И были все основания полагать, что «совесть» эта, если и не вполне буржуазная, то и далеко не антибуржуазная. В искренность апологии босячества никто не верил: горьковских босяков считали поэтической выдумкой мощного таланта, чем-то вроде героев Жюль Верна или пришельцев с Марса Уэльса. Однако горьковскую музу готовы были счесть за «совесть России».