Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

После Николая I в России стенки эти и гнет ослабели. Эпоха Александра II в смысле духовного самовозгорания была у нас мутной; духовная суть освободительных реформ накопилась предыдущей эпохой. Либерализм Милютиных, Ростовцевых и Лорис-Меликовых почти исключительно оперировал над политикой и экономикой. Эпоха эта родила мощную публицистику и беллетристику, положивших основание для философского решения глубоких внутренних проблем. Художественный гений лишь копил для этой задачи материал. Использован же он был под гнетом эпохи Александра III и Николая II-го.

Гнет этот сконденсировал прежде всего умственную мощь России: никогда у нас не было столько «умниц», как в 90-х и в 900-х годах. Началось с анализа художественных сокровищ предыдущей эпохи; кончилось синтезом духовно-плотских проблем. Прежде чем плюнуть в лик «сладчайшего Иисуса», Розанов поклонился «великому инквизитору», прежде чем развить теорию «человекобога», Мережковский расшатал фундамент богочеловека. Было счастливое время, когда все мы в расцвете сил и лет, высоко взметнув над удушением политики, полными легкими вбирали эфир этики. В двух маленьких (100-рублевых) квартирах (у Спасо-Преображения и на Шпалерной), то у Мережковского, то у Розанова слетались «банды» богоискателей. Перед этими «революционерами» пасовали даже царившие тогда Плеве и Витте. Все, что впоследствии выдвинулось в вопросах религиозных и моральных, все это значилось в орбите этих двух аполитичных в ту пору мыслителей. Мережковский и Розанов были двумя пастырями стада, мечтавшего о земном рае и попавшего в лапы Ленина. Епископы и министры трепетно прислушивались к спору Казбека с Шатгорою – к спору апостола плоти (Розанова) с апостолом духа (Мережковским). Не всем было под силу взлетать на выси, где они трепали друг друга, или падать в бездны, где мирились, но все дышали эфиром надземности и надполитичности, отрываясь от дрязг будней, от серости и скуки той эпохи. Когда-то ведь и Камиль Демулен с Дантоном и Робеспьером начинали с дружеских идейных споров.

Парнас 90-х годов разогнало политиканство 900-х. Но покуда Розанов не увяз в тине Эртелева пер[еулка] («Новое время»), а Мережковский, подхлестнутый славой Горького, не стал оспаривать у него роль общественного ментора, покуда Антонин не попал в епископы, Карташев в министры, а Стахович в генерал-губернаторы 573, победа русской этики над политикой была полная.

Во Франции были гуманисты, в России проблемисты (другой клички движению 900-х годов не подберешь). Розанов – не Вольтер, а Мережковский – не Руссо. Но их усилиями всколыхнулся застоявшийся пруд русской этики. Ибо, хотя они ничего не решили, а многое запутали, но Россию Победоносцева, кн[язя] Мещерского, Суворина, Витте и Сипягина они сорвали с мертвой точки к величайшим и опаснейшим бурям трех революций и благодушие русского быта сменили злостностью.

Говорить о Мережковском, не упомянув о его литературной спутнице – Гиппиус, нельзя.

В содружестве Мережковского с Гиппиус роль синтеза играет последняя, анализа – первый. Мережковский – гениальный компилятор. Его компиляция настолько близка к творчеству, что читатель, особенно заграничный, ею обманут. Не потому ли Мережковского больше читают в Европе, чем в России! Его трилогия – перл компиляции – заворожила, например, итальянцев не менее, чем босяки Горького. Зато «жестокий талант» Гиппиус владел и долго будет владеть мятущимися русскими душами.

И Гиппиус – мужской ум. В искусстве она то, чем в науке была София Ковалевская. Если парижская Академия наук замерла перед феноменом Ковалевской, парижская Академия искусств должна замереть перед феноменом Гиппиус. Феномен этот – в необыкновенной гармоничности поэтического и прозаического элементов ее дарования, в синтезе, рождающемся одновременно с анализом, в творчестве, висящем на критике. В Гиппиус Белинский сочетался с Тургеневым. Эта нежная блондинка (в прошлом), одевавшаяся как невеста к венцу, в своих маленьких руках держала скальпель и «Зеленую палочку», одним вскрывала, другой сращивала. Двумя строчками Гиппиус и убивала, и оживляла. И такова была сила воли этого хрупкого создания, что все вокруг нее кипело и бурлило. Дерзаю думать, что не только Философова, примостившегося к чете Мережковских, не только Николая Оцупа, вошедшего недавно в орбиту Гиппиус, но и самого Мережковского без Гиппиус не было бы.

Чету Мережковских, как и Розанова, ждет историограф. В беглом очерке можно лишь говорить по поводуих. Русский ум и сердце они оторвали от серости русских будней, но не насытили их, а главное – не смягчили.

В Европе – плеяда блестящих философов, поэтов и беллетристов! Но в Европе не было и не будет наших Герцена, Меньшикова, Розанова, Мережковского и подавно – Гиппиус – того специфического русского гения, что обладает крыльями для взлета, поплавками для ныряния и когтями для взрывания. (Эти когти нас и сгубили). Интеллект Европы весь в переборках, в специальностях. Интеллект русский – что потревоженный спиритами дух, проходящий через все двери и стены, болидом падающий с неба, ракетой взрывающийся к небу, в огне не сгорающий, в воде не тонущий – обо всем думающий, всем страдающий, все творящий и все разрушающий. Розанов, Мережковский, Гиппиус – типичные сгустки такого интеллекта.

Пятилетка может воздвигнуть кучи камня и стали, но ни крупицы гения. Когда проснувшийся русский гений вырвет Россию из объятий камня и стали, Мережковский прочтет нам лекцию о том, что Христос не только был,но и есть,и что гений есть любовь.

Судьбы народов еще более удивительны, чем судьбы отдельных лиц. Те полосы, которые в жизни отдельных лиц называют полосами счастья и несчастья («не бывать бы счастью, да несчастье помогло», «пришла беда – отворяй ворота»), в жизни народов проявляются эпохами народного подъема и упадка. Россия, даже под дланью Аракчеева и Николая I, пережила расцвет своих творческих сил; а при свободолюбивых Лорис-Меликове, Витте и Керенском – их упадок. Русский гений, взвившись ракетой Пушкина, рассыпался звездами, осветившими потемки русского быта. Звезды эти померкли с Тютчевым, Майковым, Полонским, Гончаровым. На короткий промежуток страна погрузилась во мрак. Пока не вспыхнули разом с противоположных краев горизонта два причудливых бенгальских пламени – зеленое и красное – залив все, что расстилалось между ними, – бледностью смерти и кровью вакханалии. То было пламя Чехова и Горького – певца нудняков и певца босяков – Ивана плачущего и Ивана смеющегося русской литературы. Слившись, эти два пламени покрыли страну саваном серого разложения.