Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Большое впечатление оставили на мне и литературные произведения четы Мережковских. Я чутко вслушивался и зорко всматривался во впечатления, оставлявшиеся этими произведениями и на других. Об этом и хочется поговорить – о влиянии на духовную и плотскую жизнь тогдашней русской молодежи музы четы Мережковских.

Розанова уже нет, Мережковские, к счастью, здравствуют. Никто не скажет, чем стал бы в изгнании Розанов. Но мы видим, чем стал в изгнании Мережковский. Как и Толстой, Мережковский отрекся от многого, что составило его славу, отошел от мистики пола к мистике духа, погрузился в тайну Христа. Теперешний Мережковский далек от заворожившей его в юности – загадки пола, возмутился бы над осмеянием «Сладчайшего Иисуса». Теперь он приник к пыли стези, по которой ступала Христова нога. Мой трепет перед теперешнимМережковским здесь. Но мой долг не забыть Мережковского прошлого.Ибо не теперешний, а прошлый Мережковский участвовал своим гением в распаде моей родины. Думаю, что это сознает он сам и об этом скорбит.

Доклады Мережковского о вере и духе встречаются эмиграцией с не меньшим интересом, чем доклады Милюкова о демократии и пятилетке. И если последний возглавляет (вернее, тщится возглавлять) на чужбине нашу политику, первого справедливо поставить во главе нашей этики. Мережковский со своей спутницей – Гиппиус, не устает будить в нас ущемленный материей дух.

Вот как описывает свои переживания перед выступлением Мережковского один известный писатель:

«Нет в душе моей веры, которою так богат и так должен быть счастлив среди несчастья своего Мережковский; но, далекий, я так бесконечно близок этому человеку, глубокому и таинственному философу, его сверлящему, пронизывающему взглядом прошедшее и будущее уму, его тревожной и пылающей совести, его пророчествам о приближающейся гибели и проповеди Царствия Божия».

«Он так нежно дорог мне тем, что чужд он огромному большинству людей, среди которых суждено ему жить, что не знают и не понимают его».

«Тот маленький физический человек, в оболочку которого заключен огромный дух Мережковского, живет в Париже в двух шагах от меня; часто я вижу, как он проходит близлежащими улицами, среди толпы, не знающей, что остался еще среди нас один из библейских пророков, последний, и – как всепророки – неузнанный! И поздоровавшись с ним, я смотрю ему потом вслед, чтобы запомнить его, его большие экстатические глаза, и мне слышится его взволнованная экстатическая речь».

«Я знаю, что Мережковский будет говорить сегодня, что Христос был, воистину был, я буду его слушать, буду сливаться с ним, лишенный способности верить в той плоскости, вернее, в той глубинности, в которой верит он. Я буду скорбно и, может быть, кощунственно верить, что Христос был, да весь вышел. Что никаким пророкам не дано уже вернуть его; что Болдвины и Макдональды не услышат Мережковского, а услышали бы, так иронической улыбкой не удостоили бы…»…

Чета Мережковский – Гиппиус, да еще покойный Розанов, – наиболее крупное умственное явление эпохи всероссийского распада. После Герцена и Боборыкина, Мережковский с Гиппиус наиболее тесно сблизили Россию с Европой в области таланта, став чем-то вроде sujets mixtesa между двумя культурами.

Мережковский в такой же мере человек Запада, как Розанов – Востока; в такой же мере европеец, как Розанов – азиат; в такой же мере эллин, как Розанов иудей. После Герцена Мережковский, пожалуй, наиболее блестящее явление европеизированной России. И на нем, рядом с блеском Европы, ее тени. Счастливо проскользнув между народничеством и славянофильством, между либерализмом 80-х годов и реакцией 90-х, Мережковский выплыл навстречу ХХ веку в оригинальной ладье, сколоченной из трех эпох: древней, средней и новой. На носу этой ладьи гордо высится обожествленный Аполлон, на корме скромно протягивает объятия очеловеченный Христос, а на мачте, обращенные к Христу и Аполлону, раздираемые двумя правдами, тянущиеся к небу, но прикованные к земле, стянутые кольцом единой эволюции человеческого гения и сердца, связующие Рим, Царьград и Москву: Юлиан Отступник, Микеланджело и великий Петр. Сработанная на Западе и украшенная на Востоке, ладья эта – вся из ажура и мозаики. И цветные паруса ее, что крылья жар-птицы. И руль – весь кованный, в самоцветных камнях. И весла – что сверкающие поплавки золотой рыбки. Ничего подобного ни на Западе, ни на Востоке не видели: этой дерзости славянской мечты, этой мозаичности и ажурности романской прозы, этой вдохновенной парадоксальности богоискательства.

Мистицизм целого и реализм частей, целомудрие целей и некоторая неразборчивость средств, жар устремлений и холод достижений, в пышной кроне цветка – вера, а в сухом стебле – сомнение, творчество в компиляции, отчаяние в надежде, нелюбовь в любви, – вот что нес навстречу «Грядущему Хаму» эллинизированный христианин, европеизированный россиянин. А рядом с ним плыли ладьи менее значительные и заманчивые, но более цельные и глубже сидевшие – ладьи Розанова, Чехова, Горького, Л. Андреева, Блока, Бальмонта, – флотилия «искателей жемчуга», классиков, модернистов и кубистов, то добродушных китов, то прожорливых акул, разинувших пасти на мелкую российскую рыбешку – ловцовдуш, расшатавших у нас и наивную веру, и здоровую любовь. В этой флотилии, плывшей навстречу Ленину, ладья Мережковского была наиболее пышной, но и наименее поворотливой.

Если Горькому удалось посеять безверие, а Розанову – иудаизм, то Мережковскому с его неохристианством не повезло. Его «оплотнение духа» было принято «огарочниками» столь же прямолинейно, как и розановское «одухотворение плоти»: в том и другом случае налегли на плоть и оставили до лучших времен дух. В «Религиозно-философском обществе», где красноречие и умственный блеск Мережковского парили над тяжелодумием иереев и косноязычием Розанова, его эллинизм и европеизм привели лишь к расшатанию устоев и православия, и церковности. Общество поделилось на агентов Синода (Скворцов 572, Тернавцев) и агентов Израиля (Минский, Розанов, еп[ископ] Антонин). Неохристианство очутилось между двух стульев. Между двумя же стульями очутилась надушенная духовным экстазом, дразнящая, но не насыщающая, манящая, но не мирящая, плотская мораль четы Мережковских. В этом смысле чета эта сыграла для русской молодежи эпохи начала ХХ-го века, в ее самых знойных и скрытых исканиях, роль, близкую к роли Ведекинда в Германии. Я имею в виду тех, кто духовно не имел сил воспрянуть до высот, где парила эта чета, а стлался, как хвост гигантского змея, по земле.

История человеческого развития всюду одинакова: политика, экономика и этика всюду свиваются тем же узором. Под гнетом одного из этих факторов расцветает другой. Меркнет материальная сторона жизни, освещается духовная, и наоборот. Так было в древней Греции и Риме, так было при папах, Людовиках, Гогенцоллернах и Романовых. Пламя Руссо загорелось под спудом «абсолютизма»; Кант с «Критикой разума» уходил из одних ворот Кенигсберга, покуда Наполеон входил в другие; без папского угнетения был ли бы итальянский ренессанс; без палки Николая I был ли бы Герцен, Пушкин, Гоголь?! И даже пламя христианства охватило ли бы пожаром мир без нероновских факелов?! Дух, что пар в котле, требует мощных стенок и нагнетания.