Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

На этом кончилась эпоха амфитеатровской легальной литературы. В Париже началась нелегальщина. На берегах Сены автор «Обмановых» поклялся, что Обмановы – Романовы. И написал к ним продолжение. Не примкнув ни к одной из подпольных тогдашних партий, он объявил себя сверхреволюционером. И приступил к изданию «Красного знамени». На этот журнал была собрана годовая подписка, но вышли лишь два первых н[оме]ра с призывом к цареубийству. Под нажимом парижской полиции Амфитеатров бежал в Италию. И там, у лазоревых вод Средиземного моря, окруженный детьми, няньками, кухарками, горничными и приживалками, зажил широкой жизнью барина-революционера. К нему, как когда-то к Герцену, ездили на поклон. Были в ту пору две революционные Мекки: Капри Горького и Амальфи Амфитеатрова. Творец «Обмановых» из всех сил тянулся, чтобы перерасти творца «Буревестника». Но к Горькому деньги плыли, а от Амфитеатрова уплывали. И вскоре многие русские монархические издания, не исключая и «Нов[ое] вр[емя]», получили предложения услуг «Революционера». Особенно старался Амфитеатров попасть в руководимое Дорошевичем «Русское слово», но ему пришлось довольствоваться газетой Рябушинского «Утро России».

Этот третий период амфитеатровской музы был самым печальным: корреспонденции его были тусклы, фельетоны бесцветны. К нему еще ездили кланяться, откушать русских щей, бараний бок с кашей и выпить очищенной. Но уже было ясно, что русскую революцию от амфитеатровской гибкости поташнивало.

Амфитеатрова спасла протопоповская «Русская воля». В поездке с парламентариями по Европе Протопопов заехал к Амфитеатрову и, выслушав его клятвы, что Обмановы – не Романовы, пригласил его быть мозгом создавшейся на средства банков монархической газеты. Окруженный домочадцами и слугами, Амфитеатров двинулся с Запада на Восток. В Петрограде притворились, что о «Красном знамени» не слыхали. Амфитеатрову предложили особняк и автомобиль. Ставший уже министром вн [утренних] дел, Протопопов благословил его иконой. Но так как Гучков с Ко в то время открыто стряпали революцию, Амфитеатров, поклявшись, что Обмановы – Романовы, резвым пейсом повел газету банкиров к революции. И в один прекрасный день банкиры прочли в заголовке своей газеты: «Да здравствует Российская республика!» (Керенский с Чхеидзе довольствовались еще тогда монархией). Банкиры швырнули Амфитеатрову крупное отступное и на его место посадили Леонида Андреева. Продолжая свой лишний трон с особняком и автомобилем [114] Так в тексте. , Амфитеатров еще раз поклялся, что Обмановы – не Романовы, и стал издавать патриотически-шовинистский «Казачий вестник». На этом повороте его захватили большевики. Они уже не поверили, что Обмановы – Романовы, и, дав маститому фельетонисту поголодать, выпустили его за границу. А испив на Западе чашу забвения и пренебрежения, Амфитеатров вернулся к лазури Средиземного моря. Там он оплакивает царскую Россию и сажает фасоль.

Как и у Меньшикова, у Амфитеатрова был талант аморальный. Но Меньшиков плыл против течения, Амфитеатров же по течению, первый – навстречу просверлившей его мозг пуле, второй – навстречу большевистской милости. Эти два таланта обняли Россию объятием спрута.

После обломков русской власти и общественности следует коснуться и обломков русского гения. Ибо ведь и этот пышный цветок на голенастом стебле русского быта приложил свою руку к процессу нашего распада.

Два сокровища, как два клада у пушкинского Кочубея, были у нас: наш несравненный язык и наш несравнимый талант. Кому еще Бог отсыпал в такой мере этих сокровищ? Данте, Шекспир, Гете, Сервантес! Облечены ли они были, как наши Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, миссией и мощью отобразить весь гений своего народа, всю святость и весь грех его, и эту ношу на виду и на пользу всего человечества пронести к престолу всевышнего, как Кочубей нес к этому престолу свой третий клад? У Кочубея он был: «святая месть». У русского гения – святое прощение. «Ныне отпущаеши» – такова сердцевина русского гения – таковой она должнабыть.

Достоевский сказал Мельхиору Вогюэ: «В нас, кроме русского гения, есть гении всех народов, – поэтому мы можем вас понять, а вы нас понять не можете»… Но ведь понять, значит простить. Если гений – осколок божества, то сущность его не может быть ничем иным, кроме любви. Об этом ведь и думал Достоевский в своей знаменитой речи на пушкинском празднестве в Москве. Это повторил он и французскому писателю, – о ноше, о долге любви, которыми оделен, не в пример другим, русский гений. А между тем, сам он был злюкой. Вогюэ называет его «соединением медведя с ежом». Такими соединениями запестрел с середины прошлого века весь пышный ковер нашего гения, с преобладанием в отдельных случаях то медведя, то ежа.

Как и общественность, и власть, гений заразился общим нам недугом – злостностью. Наш талант стал «жестоким». Вслед за Белинским большим пошли Белинские малые: плеяда одареннейших поэтов, беллетристов, философов и журналистов, вырастивших на своих дарованиях осиные жала. Уже к первой нашей революции эти жала искусали тело русского быта. А ко второй тело это представляло сплошной волдырь. Таким оно остается и по днесь, по ту и по сю стороны русского шлагбаума.

Потеряв любовь, наш гений потерял и свою вселенскость. Мы еще утешаем себя: нация, давшая Герцена, Пушкина, Гоголя, не погибнет. Мы даем здесь некоторые образы правопреемников Герцена (Меньшикова, Дорошевича, Амфитеатрова) и образы виднейших правопреемников Пушкина и Гоголя. Не разновидность и силу их таланта мы имеем в виду, а лишь общую им черту: отсутствие любви. Ибо только эта хворь русского гения способствовала распаду России. Одушевленные лучшими намерениями, сверкавшие чарами своих дарований, тянувшиеся, как цветы к солнцу, к истине, наши богоискатели и правдоискатели, властители наших дум, заглядевшись на самих себя и злостно друг с другом столкнувшись, не нашли ни Бога, ни правды, а потеряли Россию.

Про Дорошевича говорили – «Влас», про Розанова – «Васенька». О бок с осанистым, гудящим боярином «Власом», вихрастый, сюсюкающий «Васенька» казался приказной крысой. У Розанова эта приказность отталкивала еще больше, чем у Меньшикова: Меньшиков сглаживал ее угрюмостью, Розанов подчеркивал гаерством. «Ванечка» Мануйлов, «Васенька» Розанов и «Юрка» Беляев – были тремя веньяминчиками газеты Эртелева пер[еулка] («Нов[ое] вр[емя]»). Философ, гуляка и пройдоха в поздние ночные часы поднимались из подвалов редакции в роскошный бельэтаж Суворина и там тешили скучавшего старика, один – глубокомыслием, другой – шантажной ловкостью, третий – пьяным враньем. Всем трем до зарезу нужны были деньги и все трое под утро их добывали.