Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

В общественность Дорошевич ворвался, как Витте в государственность – косолапым, неладно скроенным, но крепко сшитым Любимом Торцовым. Темного происхождения, сомнительного образования и еще более сомнительного воспитания, этот басистый обломок, красивый своей уродливостью, всплыл из специфической московской толщи, где в первую очередь требуется луженый желудок и крепкая башка для яств и питий, а затем добродушно-злой смешок для развлечения и растяжимая мораль для обихода. Нигде в мире, кроме Москвы, ее не было. Гранили ее – Московский трактир с Тестовым, «Московский листок» и театр Корша 561. В этом треугольнике накопилось столько российской бесшабашности, физической и моральной удали и столько русского, черноземного дарования, что никакие школы и академии с этим вольным пастбищем спорить не могли.

Не один Дорошевич сорвался с этого пастбища: одновременно и рядом с ним пасся там и другой журналист – Амфитеатров – тоже мужчина большой, удалый, в противоположность Власу говоривший тенорком. Между ними была вечная ссора. Судьба, кажется, не без участия властей, убрала их – одного на север, к Суворину, другого на юг – в «Одесский листок» 562. Громкая журнальная карьера обоих начинается лишь отсюда. Свой оригинальный сатирический талант и титул «короля фельетонистов» Дорошевич выявил и заслужил лишь в Одессе.

«Король фельетонистов!» – У этого большого, бритого, носатого и губастого, гудящего октавой человека в осанке было и впрямь что-то королевское. В пору зачатья его литературной карьеры, в листках Москвы и Одессы, Дорошевич, может, не имел ни этой осанки, ни этого баса; даже наверно не имел. Но Дорошевич второго периода, Дорошевич альбертовской «России» и сытинского «Русского слова», всей Великой, Малой и Белой Руси известный, Влас Михайлович, нажил себе и брюшко, и осанку, и тон. Из китов прошлого он, пожалуй, наиболее китообразен и в прямом (по размерам), и в образном смысле.

Дорошевич – эпоха; Дорошевич – российское изобретение. Эпоха – потому, что ни до него, ни после него так не писали и не будут писать; а российское изобретение – потому, что нигде в мире нет и не может быть явления Дорошевича. Он – глава школы, новатор, творец фокуса, короновавшего его королевской короной. Он – гениальный изобретатель, блестяще дисконтировавший патент своего изобретения. В этом смысле он выше и Меньшикова, и Михайловского, и своего ворога – Амфитеатрова.

Был золотой век, когда в Москве ничего не читали, кроме Дорошевича и Амфитеатрова. Было золотое времечко, когда Дорошевича с Амфитеатровым принимали в «Стрельне» с тем же почетом, как Рябушинского с Мамонтовым. И сколько там было выпито… В Москве и при большевиках эрмитажные и стрельненские трактиры не забыли двух «первейших» русских журналистов и выпивателей…

Дорошевич – преемник Щедрина. Но ученик во многом перерос учителя. Специализировавшись на фельетоне, где надо бить короткими ударами и без промаха, Дорошевич, как и Меньшиков – убийца; но он убивал то, что уже было осуждено обществом, приводил в исполнение общественный приговор. И понятно, вместе с обществом часто ошибался, – убивал невинных. Между Дорошевичем и Меньшиковым, кроме всего прочего, еще и та разница, что первый настолько же гонялся за общественным мнением, настолько же гладил по шерсти, насколько второй нагло над ним глумился и гладил против шерсти. Когда Дорошевич соперничал с Амфитеатровым в альбертовской «России», случились студенческие беспорядки. Я помню один из фельетонов Дорошевича по этому поводу, начинавшийся так:

«Господа студенты! Ваш пост – самый высший в государстве…» и т[ак] д[алее].

Этот кит плыл по течению. Ни одно антиправительственное движение не находило в нем осуждения; но в душе, не будучи храброго десятка, он глубоко прятал почти религиозное преклонение перед российской великодержавностью. Оттого лира Дорошевича умолкла после революции – умолкла навсегда.

Ума неглубокого и неуравновешенного, Дорошевич отточил заложенный в нем дар наблюдательности в бесподобную бритву – сатиру. А по мере жизненных успехов нажил почти подлинную барственность. Влас Страстного бульвара и Каменноостровского пр[оспекта] ничего общего не имел с Власом Московского трактира: к началу ХХ-го века, после катастрофы с альбертовской «Россией» и приглашения в «Русское слово», Дорошевич перевоплотился не только внешне, но и литературно. Бесшабашный остряк стал моралистом. Сохранив до конца дней своих единственный в своем роде дорошевический стиль, владыка «Русского слова» в своих литературных приемах и темах поднялся до высот почти государственных. Далеко не Михайловский и не Меньшиков, Дорошевич, однако, пытался делать политику и в кривом зеркале своей сатиры отражал государственность. Но у него не хватало для этого ни убеждения, ни удельного веса. Владыка самой распространенной в России газеты, Дорошевич мочками своими все еще упирался в место между трактиром Тестова, «Московским листком» и Коршем…

Муза Дорошевича – от мира сего. Антилирик, антимистик и антифилософ, этот циник – бытописатель, безжалостный насмешник и парадоксист, был чужд небожителям, как и они ему. В руках его был не скальпель, а резец. Дорошевич не внедрялся, а гравировал. Вся жизнь для него была лишь тонким слоем меди клише. Но на этом слое он работал мастерски, хоть и однообразно. Кормом для его оригинального таланта было – все смешное, пошлое и подлое в человечестве. Приблизительно тем же кормили свой гений Гоголь, Щедрин и даже Чехов. Но те – творцы – лепили, а Дорошевич – палач – лишь резал. В этом смысле его, пожалуй, можно назвать литературным Дейблером 563России. Каждый раз, когда русская жизнь раскрывала новое преступление и общество выносило новый смертный приговор, являлся весь в черном, в цилиндре и перчатках Дейблер – Дорошевич, клал приговоренного на гильотину, нажимал кнопку и показывал публике отрезанную голову.

– Правосудие свершилось…

И равнодушный, корректный, отходил, чтобы явиться на следующий зов.

Сколько таких голов отрезал жестокий талант Власа! Со сколькими репутациями покончил он одним словечком!

У Дорошевича явилось множество подражателей. Но до него не дорос никто. Я имею в виду технику. Дорошевич писал пунктиром. И зарисованные так его силуэты врезывались в память неизгладимо. У Дорошевича был литературный трюк – абзацы. Обычное перо напишет:

«Было прекрасное майское утро, воздух был напоен ароматом и наполнен ревом осла»…

Из под пера Дорошевича это вышло бы приблизительно так:

«Было прекрасное майское —

Утро.

Воздух был напоен Ароматами. И наполнен Ревом Осла…»