Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

В погоне за талантами Суворин и Сытин (и в хвосте у них – Проппер) сделали из своих газет сеть, в которую улавливались не только публицисты, но и художники, мыслители. В газетной сети тесно прижались друг к другу русская критика, философия, поэзия и сатира. Под сенью газетного материального достатка выработался тип исключительно русского художественного фельетона, на Западе почти неизвестного. Отцом такого фельетона был Суворин, писавший в «Петербургских] вед[омостях]» Корша под псевдонимом «Незнакомец». Его переросли впоследствии Сергей Атава, Буренин, Амфитеатров, Сыромятников, Розанов, Дорошевич, а выше всех – Меньшиков.

В Меньшикове Россия обрела литературного Калиостро, – явление почти феноменальное по технике и по дару душевного перевоплощения. Этот чародей был всегда искренен и всегда лгал: всякую ложь он претворял в правду и всякую правду обагрял ложью. Его душа представляла нечто вроде мельничного закрома, куда можно было засыпать решительно все, что угодно, – злаки и щебень – и все это перемалывалось с одинаковой точностью и тонкостью.

Меньшиков цвел в «Неделе», а плодами покрывался в «Нов[ом] вр[емени]». И плод его был столь же горек, сколь сладок был цвет. Катков был в юности ярым либералом, а его сподвижник Тихомиров участвовал в цареубийстве. Достоевский прямо с каторги сел на редакторское кресло «Гражданина» кн[язя] Мещерского 557. После Булгарина и Сенковского 558– эквилибристика русской мысли никого уже у нас не удивляла. Однако Меньшиков удивил. И зажег такую злость, таким ядом наполнил сердца, какого русское общество еще не знало. Чем убедительнее и чем талантливее он писал, тем более злил и оскорблял. Именно осквернение заложенной в нем искры Божией ему и не могли простить. Свой удивительный дар творчества он перемастерил на дар разрушения, из оливковой ветви состряпал нож гильотины. И три раза в неделю, на лобном месте Эртелева пер[еулка], меныниковская гильотина отсекала народные чаяния, народный пафос и общественную мораль. В роли палача русской свободы Меньшиков презирал и свой талант, и человечество.

Если в Тихомирове чувствовали ренегата, а в Булгарине – просто мерзавца, то в Меньшикове Россия почувствовала автомата, машину, с которой борьба невозможна. Машина зачаровала и презиравшего ее Суворина, и напуганных ею министров. Головастик Эртелева пер[еулка] стал чем-то вроде злого колдуна Черномора, насылавшего то зрелище роскошных садов, то мертвящий кошмар. В приемной «Нов[ого] вр[емени]» висел огромный ящик с надписью: «Корреспонденция М. О. Меньшикова». В этом ящике Пандоры стекалось, кроме проклятий и слез, все, что сподручные палача готовили своему шефу для очередной экзекуции. Палач приходил – маленький, тихонький, скромненький – крошечная рука опускалась в ящик, и хищные когти, зажимая жертву, несли ее на плаху. Перед грудой специально для него заготовленных листков Меньшиков садился с лицом начетчика над покойником. И машина заводилась. Ни колебания, ни паузы. Бисерным почерком выводились строчки, до одной буквы соответствовавшие строкам печатным – так было условлено с метранпажем. Каждая строка была – монета. Но она же была – кровь и слезы. Меныниковский мозг вырезывал эти монеты из живого тела своего отечества, из плоти всего человечества, нарезая их ни одной меньше, ни одной больше того, сколько ему позволяли.

А позволяли ему много: по 350 строк три раза в неделю и «письмо к ближним» в 700 стр[ок]. Машина меныниковского мозга была оборудована в размере алчности меныниковского сердца. Претворяя кровь и слезы в золото, она действовала без запинки. За большой стол садился маленький человек, и от большой головы ток передавался в маленькую руку.

Машина работала.

Только крошечная жилка билась на виске алхимика. Только поскрипывало перо. Подсекаемые ножом гильотины, бесшумно падали побеги всего яркого и святого.

Меньшиков жил в Царском. Мукой его было – расход на извозчика, на жел[езную] дор[огу], на трамвай. Зарабатывая неслыханный для журналиста гонорар – около 50 тыс[яч] руб[лей] в год – Меньшиков упорно копил. Если бы не было банков, Меньшиков прятал бы свои червонцы в погреб. Меньшиков варился в соку литературного распутства. И остался трудолюбивым, трезвым аскетом.

Коллеги по перу от него шарахались, а он их не замечал. Меньшиков-палач шел к плахе, точно на плаху – по виду приговоренный. Он был равнодушен и к славе, и к позору. Там, где Суворин гнулся, там Меньшиков держал себя независимо. Его не тянули ни дворцы, ни почести. Его тянуло лишь золото. Меньшиков был классическим скупцом. Цинизм, с которым он афишировал скупость, превзошел цинизм его коллег, афишировавших расточительность. В Меньшикове сплелись единым объятием Малюта и Плюшкин. Свою огромную мозговую силу Меньшиков наладил в Монетный двор и в Экспедицию заготовления государственных бумаг. Если бы можно было сделать больше денег в лагере революционном или крайне реакционном, Меньшиков писал бы там. В первом случае Россия не слышала бы о жидо-масонах; во втором Меньшикову удалось бы смастерить всероссийский погром. На ход русской истории повлияло то обстоятельство, что Суворин мог платить больше Каменки в «Речи» и Дубровина, – что машина меньшиковского мозгового аппарата была запродана «Нов[ому] вр[емени]».

Но даже в этом заведении Меньшикова презирали. Словно скованные арестанты, газета и ее столп душили друг друга. Из своего застенка его главный палач выходил изможденным, с гримасой отвращения. И торопился домой. Жил он во дворе маленькой дачи, в крошечной квартирке. Но у дверей его вечно стоял охранявший его городовой, а в кабинетике вечно благоухали цветы и пели канарейки. Этот литературный Робеспьер после золота обожал больше всего розы и птиц. Под охраной городового и под птичье щебетанье в больном, хотя и гениальном, мозгу роились кровожадные образы.

Судьбе угодно было, чтобы Россию возвели на плаху не только ее бездарности, но и таланты, не только распутники, но и Катоны. Меньшикова расстреляли 3–4 юных еврейчика 559. Не сопротивляясь и не удивляясь, эта грозная сила распадающейся России дала себя прикончить, как овца на бойне. Не потому ли, что раньше пули Меньшикова просверлило сознание причиненного им зла?!

Когда стало известно, что Дорошевич признал советский строй и что на поддержание его существования собирают милостыню, я вспомнил редакторский кабинет на Страстном бульваре, откуда разносился внушительный бас владыки «Русск[ого] слова», а мимо на цыпочках бегали приструненные сотрудники. Я вспомнил еще роскошный петроградский кабинет «Власа» с ампирами, редкими картинами и чудесной библиотекой. И представление о Дорошевиче – «боярине», эпикурейце, до мозга пропитанном державностью и властностью, в такой мере расходилось с образом Власа голодающего, разбитого параличом и склоняющего выю под большевистским сапогом, что жуть брала. Громадность постигшей Россию катастрофы ощущалась тогда вовсю.